Прежде, читая стихи Сологуба, я представлял его себе не то индусским факиром, не то порченой бабой, кликушей. Увидав впервые, как будто разочаровался. Это было в Париже, Сологуб читал лекцию. За столиком сидел почтенный пожилой гоподин, с аккуратно подстриженой бородкой, в пенсне. Не спеша, с толком, поучал он студенток медичек и юных "бундистов": есть Альдонса и Дульцинея. Все было весьма обыкновенно, но к концу вечера случайно Сологуб взглянул на меня и я увидал в глазах таинственную невеселую усмешку. Мне стало не по себе. О, не факиром показался он мне в ту минуту, но беспощадно взыскующим учителем гимназии. Не приготовишка ли я? Вдруг он скажет: "Эренбург Илья, а расскажите нам, чем отличается Альдонса от Дульцинеи". Я буду молчать, а он долго и радостно потирать руками перед тем, как поставить каллиграфически безукоризненную единицу. Помню другой вечер, зимой 20 года в Москве. Какие-то очень рьяные и очень наивные марксисты возмущаются Сологубом - как? в наш век коллективизма он смеет быть убогим , ничтожным индивидуалистом? Сологуб не спорит, нет, он со всем соглашается - "конечно, конечно". Но как же образцовому инспектору не поучить немного этих вечных второклассников? И, тихо улыбаясь, Сологуб читает в ответ маленькую лекцию о том, что коллектив состоит из единиц, а не из нулей. Вот если взять его Федора Кузьмича и еще четырех других Федоров Кузьмичей получится пять, а если взять критиков,- то вовсе ничего не получится, ибо 0 + 0 = 0. Отнюдь не дискуссия, просто урок арифметики. Только я что-то не верю Федору Кузьмичу. Я боюсь, что он знает больше простого учителя, только нас огорчить не хочет. Я слушаю и жду крохотного postscriptum'а: "а между прочим 1 + 1 = вовсе не два, а только ноль, и, вообще, ноль, ноль и ноль...".
Читает стихи Сологуб раздельно, медленно, степенно, будто раскладывает слова по маленьким коробочкам. Читает одинаково колыбельные и громкие гимны, нежные причитания и сладострастные призывы к бичеванию. Вот сейчас только он прославлял "отца своего Дьявола", а теперь ласкает розовенького младенца, верно, скоро будет привязывать девье тело к кольцам, чтобы удобнее было его истязать. А слова - не все ли слова Божьи?- аккуратно размещаются по коробочкам, никого не обидит Федор Кузьмич.
Сологуб может статейку написать о плохом состоянии водного транспорта в России, например, честь честью. В каком-то стихотворении перед истязанием деловито он замечает - нужно окна и двери запереть, "чтобы глупые соседи не могли нас подсмотреть". На лице Сологуба всегда тщательно закрыты ставни, напрасно любопытные прохожие жаждут заглянуть - что там внутри. Есть особнячки такие - окна занавешены, двери заперты - покой, благоденствие, только смутно чует сердце что-то недоброе в этой мирной тишине.
Слова Сологуба бесплотны, в его стихах почти нет образов, лишь краткие, условные определения, магические формулы. Он особенно часто употребляет слова отвлеченные. Но бесплотными словами любит говорить о земной плоти, о земле, которую никто не любит, кроме него, и о девичьих босых ногах в росе. Быть может, умиляет его их белизна на оскверненной земле, быть может, то, что оне, только оне касаются земли. А увидев пляску Айседоры, почтенный и важный господин не усмехался, но плакал сладчайшими слезами умиления.
Сологуб познал высшую тайну поэзии - музыку. Не бальмонтовскую музыкальность, но трепет ритма.
Вот почему порой по его лицу пробегает, не усмешка, нет, улыбка восторга, будто он прислушивается к дальнему голосу. Он умеет шелестеть, как камыш, скулить, как пес, и плакать как маленький чертенок, у которого прорезываются рожки. Если бы в деревне его позвали вместо знахаря к бодливой корове, я убежден, что он изгнал бы нечистую силу, ибо для этого нужно не изучение Агриппы Нестгеймского, но высокий дар поэта.
Сологуб не знает страсти, но только сладострастие. Потому так медлительны его стихи. Они катятся, строка за строкой, как ленивые волны южного моря в полдень, не спеша, растягивая наслаждение, целуясь томными рифмами.
Когда мы видим гастронома, знающего толк в явствах, который с удовольствием ест тухлые яйца, мы говорим не о безвкусии, а об извращенности. Про дикарей, пожирающих жуков и пауков, мы даже этого не скажем, а просто отстранимся - так они уж устроены.
Кто упрекнет Сологуба в недостаточно развитом вкусе, прочитав его патриотические стихи о взятии Берлина, или узнав, что он предпочитает всем русским поэтам Игоря Северянина?
До Сологуба романтизм и пошлость были понятиями несовместимыми. Одно дело Гофман, другое Свидригайлов и мухи над телятиной. У Сологуба пошлость необычайна и таинственна, а тайна засижена мухами. Ведь не все град небесный или подводный китеж. Болото таит много чудесного, на нем ядовитые цветы, вкруг нечисть обосновалась, а вода плесенью пахнет и, вообще, просто болото.
Все споры о Сологубе к тому и сводятся, что одни видят только бесенят и заманчивые незабудки, а другие только тину и водяных пауков. Но даже по твердой земле так трудно проводить границы и межи, а тем паче по владениям Сологуба, которые, как о них ни судить, медленно, но верно засасывают путника.
заливают вселенную. В голубом водном тумане покой и тишина. А вот и сам Сологуб. Я не вижу ни пенсне, ни бородавки, но только очень приманчивые и очень пустые глаза. Он сидит в кресле, скрестив руки на животе, и кажется, что это не "маститый поэт", как величают его репортеры, но великий Будда, остановивший движение всего, от часов в жилетном кармане, до застывших вкруг мертвой земли таких же мертвых и навек утомленных миров.
Илья Эренбург, 1921