Иванов-Разумник: Ф. Сологуб (из сборника "О смысле жизни")

Остановимся прежде всего на чисто-фактическомъ перечнѣ главныхъ произведеній Ѳ. Сологуба, мало извѣстныхъ въ широкой публикѣ. И это очень жаль, такъ какъ талантъ этого писателя заслуживаетъ болѣе внимательнаго отношенія; вплоть до "Мелкаго Бѣса" къ таланту Сологуба относились ? а большинство относится и до сей поры ? не такъ, какъ онъ того заслуживаетъ. А между тѣмъ сильный и своеобразный талантъ этого писателя, скрывающагося подъ псевдонимомъ "Ѳедоръ Сологубъ", проявился уже съ самаго начала его литературной дѣятельности ? съ первой книги его стиховъ, вышедшей еще въ І895-мъ году. Годъ спустя вышла вторая книга его стиховъ, вмѣстѣ со сборникомъ его разсказовъ, подъ общимъ заглавіемъ "Тѣни"; въ 1903 г. вышелъ большой томъ его стиховъ (книги третья и четвертая, кн?ство "Скорпіонъ"); въ 1906 и 1907 гг. вышли небольшими брошюрами книги пятая и шестая его стихотвореній; недавно вышли седьмая книга стиховъ (переводы изъ Верлена) и восьмая ("Пламенный Кругъ").

Мы имѣемъ въ рядѣ перечисленныхъ книгъ около пятисотъ стихотвореній; за пятнадцать лѣтъ это не такъ много, но болѣе чѣмъ достаточно для того, чтобы опредѣлился "удѣльный вѣсъ" поэзіи. Въ этомъ отношеніи не можетъ быть двухъ мнѣній: Ѳ. Сологубъ дѣйствительно "Божіею милостью поэтъ", одинъ изъ первыхъ послѣ Бальмонта и Брюсова за все послѣднее десятилѣтіе. Тоскливая и больная, но великолѣпная поэзія Ѳ. Сологуба займетъ въ исторіи русской литературы узкое, но высокое мѣсто; своеобразное и нѣсколько однообразное поэтическое творчество его всегда будетъ находить звучащія ему въ униссонъ родственныя души. Но художественное творчество Ѳ. Сологуба далеко выходитъ за предѣлы чистой лирики; повѣсти и романы Ѳ. Сологуба замѣчательны не менѣе его стихотвореній. Надо замѣтить, что далеко не вся проза Ѳ. Сологуба собрана въ его книгахъ; многое и чрезвычайно характерное остается разбросаннымъ по разнымъ сборникамъ и журналамъ (особенно въ "Золотомъ Рунѣ", въ "Перевалѣ", въ "Вѣсахъ"): таковы всѣ критико-философскія статьи Ѳ. Сологуба, крайне любопытныя для выясненія его литературной физіономіи. Зато его беллетристика собрана имъ почти вся. Уже въ 1896-мъ году вышелъ упомянутый выше сборникъ его разсказовъ (и стиховъ) ? "Тѣни". Почти въ то же время вышелъ его романъ "Тяжелые сны", не обратившій на себя тогда ничьего вниманія, а теперь заслоненный отъ насъ вторымъ романомъ Ѳ. Сологуба ? "Мелкимъ Бѣсомъ" (1907 г.), этимъ, безспорно, лучшимъ произведеніемъ Ѳ. Сологуба. Въ 1904-мъ году вышелъ сборникъ разсказовъ Ѳ. Сологуба "Жало Смерти", а въ 1905 и 1906 гг. вышли его "Сказки" и "Политическія сказочки" (кн?ства Грифъ и Шиповникъ); наконецъ, уже въ 1907 г. вышелъ сборникъ его разсказовъ "Истлѣвающія личины" и мистерія "Литургія Мнѣ", въ 1908 г. ? его трагедія "Побѣда смерти" и сборникъ разсказовъ "Книга Разлукъ", и въ началѣ 1909 г. ? новеллы и легенды "Книга очарованій". Вотъ и всѣ семнадцать вышедшихъ до сихъ поръ брошюрокъ, книжекъ и томовъ его произведеній; и что бы ни далъ намъ еще Ѳ. Сологубъ въ будущемъ, но его прошлое уже достаточно ясно и опредѣленно: оно можетъ поэтому подлежать нашему изученію. Изученіе это покажетъ намъ, что дѣйствительно ось творчества Ѳ. Сологуба проходитъ черезъ тѣ проклятые вопросы, которые были формулированы выше. Чтобы убѣдиться въ этомъ, намъ необходимо пройти шагъ за шагомъ по вершинамъ творчества Ѳ. Сологуба.

ѣ стиховъ Ѳ. Сологуба намѣчаются тѣ мотивы, которые впослѣдствіи стали преобладающими въ творчествѣ этого автора и съ которыми мы еще познакомимся; лучшимъ эпиграфомъ къ книжкѣ было бы взятое изъ нея же дву-стишіе:

Передъ бѣдою!

ѣда пришла "тихими стопами" въ образѣ того страха передъ жизнью, того страха жизни, который впервые проявился въ русской литературѣ у Лермонтова и достигъ апогея своего художественнаго развитія у Чехова. Страхъ этотъ психологически объясняется безсиліемъ, неумѣніемъ или невозможностью осмыслить жизнь, а жизнь безсмысленная ? страшна, страшнѣе самой смерти.

ѣда пришла "тихими стопами". Мы находимъ сначала у Ѳ. Сологуба легкое недоумѣніе, тихую грусть о смыслѣ жизни:

ѣю,

Паутину жизни рву,

ѣю,

Для чего и чѣмъ живу...

Въ такомъ настроеніи духа поэтъ переносится "поперемѣнно отъ безнадежности къ желаньямъ", въ поискахъ за той истиной, которая, несмотря ни на что, остается для него скрытой; самъ онъ выражаетъ это, говоря про себя:

ѣсня странная,

Есть тайна несказанная,

Какой тайны жаждетъ поэтъ ? это мы еще увидимъ; но во всякомъ случаѣ поиски эти оставались тщетными, а больныя томленья поэта передъ бѣдою становились все болѣе и болѣе острыми. И если иногда онъ еще готовъ въ минуту примиренья оправдать свою жизнь ("Благословляю, жизнь моя, твои печали"...), то отъ большинст-ва стиховъ его первой книги все больше и больше начинаетъ вѣять холодомъ отчаянья. Смѣна явленій внѣшняго міра не даетъ ему отвѣта на его запросы, а приводитъ только къ полнѣйшей растерянности: "явленья меня обступили и взоръ мой лучи ослѣпили..." Куда уйти отъ этихъ "предметовъ предметнаго міра" (по позднѣйшему выраженію самого же Ѳ. Сологуба), въ чемъ найти имъ смыслъ, цѣль, оправданіе въ ихъ неразрывной связи съ внутренней жизнью человѣка? Въ жизни Ѳ. Сологубъ не находитъ отвѣта и ищетъ его въ смерти:

ѣдовать цѣли,

Мы созрѣли

Для могилы.

ѣ безъ спора,

Мы истлѣемъ въ ней скоро,

ѣли...

ѣнье; если же въ ней и есть какой-либо смыслъ, то мы безсильны его отыскать, мы устали преслѣдовать цѣли.

Къ такому взгляду отчаянья пришелъ Ѳ. Сологубъ въ первой книгѣ своихъ стиховъ ? больныя томленья разрѣшились бѣдою. Весь дальнѣйшій періодъ творчества Ѳ. Сологуба отмѣченъ этимъ знакомъ отчаянья, сопровождаемаго страхомъ жизни, и въ то же время попытками уяснить себѣ суть жизни, смыслъ жизни: мы находимъ эти мотивы и въ томикѣ разсказовъ и стиховъ, появившемся въ 1896 году подъ заглавіемъ "Тѣни", и въ вышедшемъ годомъ позже романѣ "Тяжелые сны", и въ стихахъ послѣдующаго сборника ("Собраніе стиховъ", кн. III и IV), и въ романѣ "Мелкій Бѣсъ", писавшемся съ 1892 года, хотя вышедшемъ въ свѣтъ пятнадцатью годами позже... То мы слышимъ, что наша жизнь есть діаволовъ водевиль, что

ѣли:

Не надо жить; то передъ нами уже не категорическое рѣшеніе, а снова рядъ тоскливыхъ вопросовъ:

Какъ же дни мои,

ѣтутъ?

Я расцвѣлъ въ недобрый часъ.

Для кого пылалъ костеръ великій,

ѣтить, что поэта одинаково не удовлетворяетъ ни субъективное оправданіе жизни, ни вѣра въ ея объективную цѣлесообразность. Съ одной стороны ему хочется найти общій смыслъ и въ жизни міра и въ жизни человѣка, одно субъективное оправданіе жизни его не удовлетворяетъ; устами Нюты Ермолиной, героини романа "Тяжелые сны", онъ груститъ о томъ, что природа равнодушна къ человѣку: "...все къ намъ безучастно и не для насъ: и вѣтеръ, и звѣри, и птицы, которые для чего-то развиваютъ всю эту страшную энергію. Ненужныя струи, покорныя вѣчнымъ законамъ, стремятся безцѣльно ? и на берегахъ вѣчно-движущейся силы, безсильные, какъ дѣти, тоскуютъ люди"... Съ другой стороны Ѳ. Сологубъ не устаетъ высмѣивать вѣру въ тотъ антропоцентризмъ, который отразился и въ словахъ Нюты Ермолиной ( "ненужныя струи" рѣки...); онъ ядовито иллюстрируетъ эту точку зрѣнія въ своихъ прелестныхъ сказкахъ и сказочкахъ. "Шелъ человѣкъ и плюнулъ трижды. Онъ ушелъ, плевки остались. И сказалъ одинъ плевокъ: ? Мы здѣсь, а человѣка нѣтъ. И другой сказалъ: ? Онъ ушелъ. И третій: ? Онъ только затѣмъ и приходилъ, чтобы насъ посадить здѣсь. Мы ? цѣль жизни человѣка. Онъ ушелъ, а мы остались" ("Три плевка": ср. со сказкой "Путешественникъ камень"). И въ то же время у Ѳ. Сологуба нѣтъ вѣры въ объективную цѣлесообразность жизни, для него "безнадежностью великой безпощадный вѣетъ свѣтъ"; подобно Герцену, онъ не вѣритъ въ цѣль прогресса, въ того Молоха, который "по мѣрѣ приближенія къ нему тружениковъ вмѣсто награды пятится назадъ":

Въ путяхъ томительной печали

ѣчно родъ людской

Въ недосягаемыя дали

ѣли роковой.

Судьба преграды передъ нимъ,

И все далекъ отъ пилигрима

А между тѣмъ безъ "святого Ерусалима" Ѳ. Сологубъ обойтись не можетъ; и вотъ почему онъ одно время, подобно Чехову, приходитъ къ своеобразной "вѣрѣ въ прогрессъ", утѣшается шигалевщиной, утверждаетъ, что цѣль ? въ будущемъ. Въ этой вѣрѣ онъ искалъ прибѣжища отъ того холоднаго отчаянья, которое сказалось въ первомъ сборникѣ его стиховъ и продиктовало ему лучшій разсказъ его второй книги ? "Тѣни". Двѣнадцатилѣтній мальчикъ Володя увлекается дѣтской игрой ? складывая разными способами руки, онъ получаетъ на освѣщенной стѣнѣ силуэты, изображающіе разныя фигуры; но забава эта скоро становится трагической. "...Не изъ однихъ же пальцевъ можно складывать тѣни, ? приходитъ ему въ голову: ? изъ всего можно, только надо приноровиться"... Это становится его idêe fixe, а тѣни получаютъ какое-то самостоятельное, реальное значеніе... Вездѣ тѣни, повсюду тѣни. Чтобы отвлечь Володю отъ царства тѣней и царства стѣнъ, мать идетъ съ нимъ на улицу, но "...и на улицѣ были повсюду тѣни, вечернія, таинственныя, неуловимыя"... Уйти отъ нихъ, скрыться ? некуда; вся наша жизнь окружена стѣнами. (Мы еще увидимъ, какъ эту же тему развиваетъ Л. Андреевъ въ разсказѣ "Стѣна" и въ другихъ своихъ произведеніяхъ). И на угрозу карцеромъ, которымъ хотятъ излѣчить его болѣзнь, Володя угрюмо отвѣчаетъ: "и тамъ есть стѣна... вездѣ стѣна"... Стѣна и тѣнь ? вотъ и вся человѣческая жизнь; болѣе того ? вотъ и вся жизнь человѣчества. Этой идеи не выдерживаетъ и мать Володи. "...Она повѣряетъ свою душу, вспоминаетъ свою жизнь ? и видитъ ея пустоту, ненужность, безцѣльность... Одно только безсмысленное мельканіе тѣней, сливающихся въ густѣющихъ сумеркахъ. "Зачѣмъ я жила? ? спрашиваетъ она себя: ? для сына? Но для чего? Чтобы и онъ сталъ добычею тѣней, маніакомъ съ узкимъ горизонтомъ, прикованный къ иллюзіямъ, къ безсмысленнымъ отраженіямъ на безжизненной стѣнѣ? И онъ тоже войдетъ въ жизнь и дастъ жизнь ряду существованій, призрачныхъ и ненужныхъ, какъ сонъ"" ...И бѣжать отъ этихъ тѣней жизни и отъ этой жизни тѣней ? некуда, такъ какъ "и тамъ будетъ стѣна... вездѣ стѣна"... Трагедія кончена: жизнь тѣней побѣдила тѣни жизни. "Въ Володиной комнатѣ на полу горитъ лампа. За нею у стѣны на полу сидятъ мама и Володя. Они смотрятъ на стѣну и дѣлаютъ руками странныя движенія... По стѣнѣ бѣгутъ и зыблются тѣни. Володя и мама понимаютъ ихъ. Они улыбаются грустно и говорятъ другъ другу что-то томительное и невозможное. Лица ихъ мирны и грезы ихъ ясны ? ихъ радость безнадежно печальна и дикорадостна ихъ печаль. Въ глазахъ яхъ свѣтится безуміе, блаженное безуміе"... Это ? выходъ. Блаженное безуміе ? это лучше и выше жизни, состоящей изъ безсмысленнаго мельканія тѣней и безсмысленнаго отраженія ихъ на безжизненной стѣнѣ. Почти одновременно съ Ѳ. Сологубомъ этой же темѣ посвятилъ одинъ изъ лучшихъ своихъ разсказовъ и Чеховъ ("Черный Монахъ"); апологія "блаженнаго безумія" характерна въ устахъ людей, ищущихъ и не находяшихъ смысла жизни. Жизнь, это ? зловонный звѣринецъ, а мы ? навѣки заключенные въ его стѣнахъ звѣри, говоритъ намъ поэтъ даже въ послѣдней книгѣ своихъ стиховъ ("Пламенный Кругъ"):

ѣненные звѣри,

ѣемъ.

Мы открыть ихъ не смѣемъ...

ѣ чувства стихотвореніе (трудно было удержаться отъ искушенія переписать его цѣликомъ) дѣйствительно рисуетъ намъ человѣческую жизнь, если міръ только зловонный звѣринецъ, а мы ? запертые въ клѣткахъ звѣри, то какъ же не пожелать себѣ и всѣмъ "блаженнаго безумія", спасающаго насъ отъ этой звѣриной жизни? Но этотъ порожденный отчаяніемъ отвѣтъ на вопросъ о смыслѣ жизни ? не выходъ, а тупикъ, тоже своего рода "стѣна"; недаромъ и Чеховъ послѣ "Чернаго Монаха" такъ настойчиво искалъ другого выхода и, какъ казалось ему, нашелъ его въ своей вѣрѣ въ земной рай черезъ двѣсти-триста лѣтъ. И Ѳ. Сологубъ ищетъ выхода, ищетъ свой "святой Ерусалимъ" на землѣ или на небѣ; отсюда его временная шигалевщина, его попытка утвержденія цѣли въ будущемъ.

ѣ стиховъ Ѳ. Сологуба, помѣщенной непосредственно вслѣдъ за разсказомъ "Тѣни", а также и въ III и IV кн. стиховъ. На небѣ или на землѣ ждетъ этого будущаго Ѳ. Сологубъ, Іерусалимъ духовный или тѣлесный привлекаетъ его къ себѣ ? это для насъ пока безразлично; но во всякомъ случаѣ очевидно, что не въ Zukunftstaat вѣруетъ нашъ авторъ. Земная жизнь для него ? какой-то внѣшній эпизодъ, какое-то нелѣпое недоразумѣніе; онъ покоряется ей, какъ чему-то неизбѣжному: "бытія моего не хочу, житія моего не прерву"...; жизнью занятъ онъ "минутно, равнодушно и попутно"... Его мечты и надежды ? въ будущемъ:

И мирно улыбаясь жизни,

Уйду къ невѣдомой отчизнѣ,

И позднѣе онъ повторяетъ почти тѣми же словами:

Въ твоей таинственной отчизнѣ,

ѣ ты покоился до жизни

ѣ умираютъ злые шумы

Земныхъ тревогъ, ?

Въ его покой,

ѣть въ землѣ могильной

Твой прахъ земной.

ѣры въ божественныя предначертанія, попытка увѣрить себя, что "...знаю, что въ иномъ еще живу"; это попытка увѣрить себя въ трансцендентномъ смыслѣ нашей жизни, утѣшить себя мыслью объ иллюзорности нашихъ земныхъ страданій; это ? искусственное взбадриваніе себя, это ? самоутѣшеніе:

ѣливымъ:

Что сквозь мои томленія пройдетъ, ?

ѣ святынѣ вѣчной пріобщится,

И въ ликованьи нѣжно истончится,

ѣра эта принимала у Ѳ. Сологуба и болѣе конкретныя формы, особенно ярко выраженныя въ циклѣ стихотвореній "Звѣзда Маиръ". Въ звѣздныхъ пространст-вахъ есть далекое солнце Маиръ, освѣщающее своими лучами землю Ойле ? вотъ Zukunftstaat Ѳедора Сологуба! "На Ойле далекой и прекрасной вся любовь и вся душа моя" ? заявляетъ поэтъ и видитъ на Ойле "вѣчный міръ блаженства и покоя, вѣчный міръ свершившейся мечты"... Это "блаженный край вѣчной красоты", въ которомъ осуществлено все то, "чего намъ здѣсь недоставало, все, о чемъ тужила грѣшная земля"... Въ этотъ Zukunftstaat современемъ прійдетъ и Ѳ. Сологубъ:

ѣетъ понемногу,

Истлѣетъ онъ въ сырой землѣ,

ѣздъ найду дорогу

ѣ, къ моей Ойле.

ѣрюсь я иному чуду,

Какъ обычайности земной.

ѣтить еще въ нѣсколькихъ стихотвореніяхъ Ѳ. Сологуба (см., напримѣръ, "Въ мерцаньи звѣздъ нисходитъ на меня..." и "Звѣзды, привѣтствуйте брата!"); и они крайне любопытны для уясненія безсилія этой вѣры въ будущее раскрыть смыслъ настоящаго. Конечно, блаженъ, кто вѣруетъ въ Ойле или въ Zukunftstaat; но это самоутѣшеніе не есть объясненіе смысла нашей земной жизни. Пусть мой далекій потомокъ найдетъ земной рай въ марксистскомъ Zukunftstaat'e, пусть самъ я, вмѣстѣ съ Ѳ. Сологубомъ, найду за могилой такую Ойле, идѣже нѣсть печаль и воздыханіе: развѣ это отвѣтъ на карамазовскіе вопросы? Я буду блаженствовать на Ойле, но каковъ же былъ смыслъ моихъ страданій на землѣ? И что мнѣ въ томъ, что на Ойле не будетъ страдать ребенокъ, если здѣсь, на землѣ, его затравили собаками? Ѳ. Сологубъ, какъ и всѣ другіе вѣрующіе, не отвѣчаетъ на этотъ вопросъ; иногда онъ даже рѣзко ставитъ его передъ собой, но отвѣтомъ ему служитъ молчаніе. Таково его стихотвореніе "Ангельскіе лики"; читатели не посѣтуютъ, если мы приведемъ его цѣликомъ.

Ангельскіе лики,

ѣтлое хваленье,

ѣчное забвенье

ѣхъ земныхъ страданій.

Ангелъ вопрошаетъ:

ѣдный отрокъ, ты откуда?

ѣ наскучили.

ѣчаетъ:

? На землѣ мнѣ было худо.

У Творца-Владыки

ѣчное забвенье

ѣхъ земныхъ страданій,

Свѣтлое хваленье,

- Цѣлый день бранили,

ѣ связали

ѣтаго,

Долго розгами терзали, ?

ѣтлое хваленье,

Вѣчное забвенье

ѣхъ земныхъ страданій.

Здѣсь поставленъ вопросъ, но отвѣта нѣтъ, если не считать отвѣтомъ ссылку на вѣчное забвенье всѣхъ земныхъ страданій. Да отвѣтъ ли это, полно? ? можно спросить словами Гейне. Вѣдь дѣло вовсе не въ забвеньи, а именно въ страданіяхъ! И по сравненію съ ними все это свѣтлое хваленье, весь этотъ дымъ благоуханій, вся эта гармонія ? "не стоитъ она слезинки хотя бы одного только того замученнаго ребенка, который билъ себя кулачкомъ въ грудь и молился въ зловонной конурѣ своей неискупленными слезками своими къ "Боженькѣ"! Не стоить, потому что слезки остались неискупленными. Онѣ должны быть искуплены, иначе не можетъ быть и гармоніи. Но чѣмъ, чѣмъ ты искупишь ихъ? Развѣ это возможно?" (Иванъ Карамазовъ). Нѣтъ, это невозможно. Никакія Ойле, никакіе дымы благоуханій не искупятъ этого мгновенья безвинной человѣческой муки; слишкомъ дорого оцѣнена такая гармонія ? и самъ Ѳ. Сологубъ еще во второй книгѣ своихъ стиховъ ясно высказалъ, что это единственно возможный отвѣтъ на вопросъ. Въ одномъ изъ стихотвореній этого второго сборника мы опять встрѣчаемъ сопоставленіе ангельскихъ ликовъ съ человѣческимъ горемъ.

ѣянье

ѣнныхъ камняхъ.

ѣ изъ дольной кручины, ?

Слезы и кровь въ ихъ огняхъ.

Ахъ, отдохни ты порой безмятежно,

ѣнецъ не всегда мнѣ готовь.

Меньше алмазовъ въ обителяхъ рая,

ѣрь, мнѣ не стыдъ:

ѣдную душу недоля земная

Здѣсь мы имѣемъ передъ собою хотя и не почтительнѣйшее возвращеніе билета Господу Богу на право входа въ міровую гармонію, но во всякомъ случаѣ уже проблески сознанія, что не по карману намъ платить за входъ въ эту гармонію, за всѣ эти алмазы и рубины человѣческихъ слезъ и человѣческой крови. Отсюда только одинъ шагъ до возвращенія къ старому признанію человѣческой жизни діаволовымъ водевилемъ, къ совершенному разрыву съ Богомъ. "...На самомъ дѣлѣ ничего нѣтъ, обманъ одинъ. Подумай самъ, если бы все это было въ самомъ дѣлѣ, такъ развѣ люди умирали бы? Развѣ можно было бы умереть? Все здѣсь уходитъ, исчезаетъ, какъ привидѣніе", ? такъ въ сологубовскомъ разсказѣ "Жало смерти" одинъ мальчикъ подговариваетъ другого къ самоубійству. Все обманъ, реальны только страданія и обиды, къ которымъ привыкнуть нельзя. "Ваня говорилъ, а Коля смотрѣлъ на него довѣрчивыми, покорными глазами. И обиды, о которыхъ говорилъ Ваня, больно мучили его, больнѣе, чѣмъ если бы это были его собственныя обиды. И не все ли равно, чьи обиды!.." Да, все равно чьи обиды: вотъ почему мы и страдаемъ мучительно и за затравленнаго псами ребенка, и за того "блѣднаго отрока", котораго "мать съ отцомъ замучили", и за Ваню, и за Колю; вотъ почему мы остаемся вполнѣ равнодушны къ дыму благоуханій и ангельскимъ ликамъ. И Ѳ. Сологубъ самъ, наконецъ, отказывается объяснять и оправдывать человѣческую жизнь дымомъ благоуханій и божественнымъ соизволеніемъ; онъ стоитъ за спиной Вани и подсказываетъ ему свои слова отрицанія. "...Колѣ захотѣлось вдругъ возразить ему такъ, чтобы это было послѣднее и сильное слово. Вѣчно-радостное и успокоительное чувство осѣнило его. Онъ поднялъ на Ваню повеселѣлые глаза и сказалъ нѣжно-звенящимъ голосомъ: ? А Богъ? ? Ваня повернулся къ нему, усмѣхнулся, и Колѣ опять стало страшно. Прозрачные Ванины глаза зажглись недѣтскою злобою. Онъ сказалъ тихо и угрюмо: ? А Бога нѣтъ. А и есть ? нуженъ ты ему очень. Упадешь нечаянно въ воду, Богъ и не подумаетъ спасти. ? Коля, блѣдный, слушалъ его въ ужасѣ"... Бога нѣтъ. Ойле нѣтъ. Нѣтъ и не надо ничего за предѣлами человѣческой жизни, ? говоритъ Ѳ. Сологубъ устами Вани, и повторяетъ неоднократно оть себя:

И мнѣ совсѣмъ не надо рая, ?

ѣ стороны души одного Ѳ. Сологуба. Борьба шуйцы съ десницей ? очень это истрепанная, съ легкой руки Михайловскаго, фраза; однако и само явленіе, характеризуемое ею, старо, какъ человѣчество. Повторяется оно и у Ѳ. Сологуба. "Красивое мѣстечко", нѣжно-звенящимъ голоскомъ говоритъ Коля. "Что красиваго?" хмуро возражаетъ Ваня. Коля видитъ за рѣкой красивый обрывъ; въ лѣсу такъ славно пахнетъ смолой; бѣлка такъ ловко карабкается на сосну; передъ ними лежитъ такой красивый лугъ... Но вода подмоетъ, обрывъ обвалится, ? слышимъ мы отвѣты Вани: ? въ лѣсу пахнетъ "шкипидаромъ"; подъ кустомъ лежитъ дохлая ворона, а на лугу коровы нагадили... Коля ? это тотъ Ѳ. Сологубъ, который самъ говорить о себѣ: "и промечтаю до конца, и мирно улыбаясь жизни уйду... въ чертоги мудраго отца"; это тотъ Ѳ. Сологубъ, который нѣжно-звенящимъ голосомъ мечтаетъ вслухъ о "блаженномъ краѣ вѣчной красоты", объ Ойле, освещаемой лучами Маира, объ ангельскихъ ликахъ и дымѣ благоуханій; Ваня ? это тотъ Ѳ. Сологубъ, который самъ не знаетъ, "для чего и чѣмъ живетъ", который усталъ преслѣдовать цѣли, который созрѣлъ для могилы и для котораго "вся жизнь, весь міръ ? игра безъ цѣли: не надо жить!.." Въ Ѳ. Сологубѣ Коля пробуетъ иногда протестовать, старается сказать нѣжно-звенящимъ голосомъ "послѣднее и сильное слово:... ? А Богъ?.." Но побѣждаетъ въ немъ всегда Ваня со своимъ негодующимъ отрицаніемъ: "А Бога нѣтъ. А и есть ? нуженъ ты ему очень"... И Ваня не можетъ не побѣдить, такъ какъ Коля, со своими мечтами объ Ойле, безсиленъ оправдать ту жизнь, слезы и кровь которой понятны только послѣ своего превращенія въ алмазы и рубины райскихъ обителей... Но алмазы и рубины эти ? поистинѣ камни, которые намъ хотятъ подать вмѣсто хлѣба...

ѣдилъ. Это значитъ, что попытка Ѳ. Сологуба увѣровать въ "Святой Ерусалимъ", увидѣть цѣль и смыслъ существованія въ будущемъ или даже въ мірѣ трансцендентнаго ? закончилась неудачей и возвращеніемъ къ прежнему холодному отчаянью. На этой почвѣ возникъ тотъ страхъ жизни, который окрасилъ собою почти все творчество Ѳ. Сологуба и сдѣлалъ послѣдняго ближайшимъ въ этомъ отношеніи преемникомъ Чехова. Въ жизни нѣтъ смысла, въ жизни нѣтъ цѣли, а значитъ жизнь страшна, какъ бы ни была она подчасъ прекрасна; жизнь страшна, потому что она заперта въ безсмысленныхъ стѣнахъ, потому что вся она ? только безсмысленное мельканіе тѣней по стѣнѣ. Еще въ первой книгѣ своихъ стиховъ Ѳ. Сологубъ почувст-вовалъ этотъ страхъ жизни, прибѣжищемъ отъ котораго можетъ быть только смерть (см. его стихотворенія "Печалью безсонной", "Навѣкъ налаженъ въ рамкахъ тѣсныхъ", "Я ждалъ, что вспыхнетъ впереди" и др.); во второй книгѣ стиховъ и разсказовъ этому чувству посвященъ рядъ стихотвореній и разсказъ "Къ звѣздамъ". Звѣзды для Сережи въ этомъ разсказѣ ? то же, чѣмъ для Володи были тѣни: къ нимъ онъ бѣжитъ отъ туск-лой, сѣрой, безсмысленной жизни, отъ тѣсныхъ стѣнъ, гдѣ онъ тоскуетъ среди удобной и дорогой мебели, гдѣ все прилично и надоѣдливо. Ему обидна чужая боль, какъ Колѣ были больны чужія обиды ("и не все ли равно, чьи обиды!"); въ сновидѣніяхъ онъ переносится въ другой чудный міръ, гдѣ летаютъ мудрыя птицы и проходятъ мудрые, невиданные на землѣ звѣри, гдѣ все такъ ясно и осмысленно; на яву его терзаетъ пошлость жизни, отъ которой ему становится страшно. Страшно все обыденное, дѣйствительность страшна, какъ страшенъ тотъ домъ, въ которомъ живетъ Сережа: "Сережа почувствовалъ, что страшно туда идти, страшно даже смотрѣть туда"... Выхода нѣтъ: есть только безуміе и смерть. Первое было удѣломъ Володи ("Тѣни"), вторая избавляетъ Сережу отъ страшной обыденной жизни. И во второй книгѣ стиховъ, которая идетъ непосредственно вслѣдъ за этимъ разсказомъ, Ѳ. Сологубъ много разъ варьи-руетъ эту же тему ? "какъ не нуженъ мнѣ міръ и постылъ", "какъ мнѣ трудно идти", "какъ мнѣ страшно"...; остается ждать только смерти избавительницы и надѣяться на то, что "мы потонемъ во тьмѣ безотвѣтной"; поэту "блестящими лучами улыбается смерть", для него "есть блаженство одно: сномъ безгрезнымъ забыться навсегда ? умереть"..., ибо "неизбѣжная могила не обманетъ лишь одна" (см. еще позднѣйшія стихотворенія: "Вѣсти объ отчизнѣ", "О, владычица смерть" и др.). Смысла же жизни нѣтъ ? ни до смерти, ни послѣ смерти. "Если и до звѣздъ вознесется трепетъ моей души и въ далекихъ мірахъ зажжетъ неутоляемую жажду и восторгъ бытія ? мнѣ-то что? (такъ спрашиваетъ у своей "смерти" герой одного изъ позднѣйшихъ сологубовскихъ разсказовъ: "Смерть по объявленію"). Истлѣвая, истлѣю здѣсь, въ страшной могилѣ, куда меня зароютъ зачѣмъ-то равнодушные люди. Что же мнѣ въ краснорѣчіи твоихъ обѣщаній, что мнѣ? что мнѣ? скажи. Сказала, улыбаясь кротко:

ѣчный покой.

ѣчный покой. И это ? утѣшеніе?

- Утѣшаю, чѣмъ могу, ? сказала она, улыбаясь все тою же неподвижною, кроткою улыбкою"...

ѣшаетъ самъ себя, утѣшаетъ всѣхъ насъ и Ѳедоръ Сологубъ. Конечно, онъ не могъ не видѣть, что отвѣтить словомъ смерть на вопросы о смыслѣ жизни ? значитъ не отвѣтить на нихъ совершенно; но какъ отвѣтить иначе и что дѣлать ? онъ не знаетъ.

"Если бы я зналъ! ? говоритъ онъ устами героя романа "Тяжелые сны", учителя Логина: ? а то я какъ-то запутался въ своихъ отношеніяхъ къ людямъ и себѣ. Свѣточа у меня нѣтъ..... Мнѣ жизнь страшна"... "А чѣмъ страшна жизнь?" ? спрашиваетъ его Нюта, и слышитъ въ отвѣтъ: "мертва она слишкомъ! Не столько живемъ, сколько играемъ. Живые люди гибнутъ, а мертвецы хоронятъ своихъ мертвецовъ"... Жизнь страшна, такъ какъ нѣтъ свѣточа, который освѣщалъ бы ея тьму; а безъ этого свѣточа Коля не въ силахъ противостоять Ванѣ и противиться великому искушенію смерти; красота жизни блекнетъ передъ нелѣпостью жизни. И однако красота эта настолько велика, что ею иногда въ Ѳ. Сологубѣ Коля побѣждаетъ Ваню. Непосредственно за "Жаломъ Смерти" слѣдуетъ прелестный и нѣжный разсказъ "Землѣ земное", въ которомъ Саша и преодолѣваетъ смерть и не кончаетъ безуміемъ. Кстати замѣтить, во всѣхъ этихъ разсказахъ Ѳ. Сологуба главныя дѣйствующія лица ? дѣти; авторъ точно намѣренно ограничиваетъ этимъ кругомъ область своего художественнаго творчества, подобно тому какъ Иванъ Карамазовъ этимъ же крутомъ очерчивалъ свои этическіе вопросы. И причина ? та же самая. Нелѣпость, безсмысленность жизни, ея зло, ея ужасъ должны ярче быть видны на дѣтяхъ, которыя еще, говоря словами Карамазова, яблока не съѣли и пока ни въ чемъ не виноваты. Ни въ чемъ не виноватъ и Саша ? и однако непонятный страхъ жизни уже сдавливаетъ его сердце: "почему ? онъ не зналъ, не могъ понять, и все чаще томился"... Это неосознанное чувство онъ не можетъ, онъ не умѣеть перевести въ сознаніе; отсюда его поиски "страшнаго" въ мірѣ духовномъ и тѣлесномъ. Онъ ждетъ страха, идя ночью на кладбище: "Саша медленно шелъ по дорогѣ вдоль рѣки, озирался вокругъ и ждалъ, когда будетъ страшное... Онъ ждалъ страха, да уже и хотѣлъ его, что дальше, то сильнѣе, и напрасно: страха не было"... Онъ чувствуетъ, что окружающая его реальность "страшнѣе" всякихъ призраковъ. "Нетерпѣливое ожиданіе страха усиливалось... И гдѣ же страхъ? Саша проходилъ между крестами и могилами, между кустами и деревьями. Подъ землею, онъ зналъ, лежали, истлѣвая, покойники: что ни крестъ, то внизу, подъ могильною насыпью, трупъ, зловонный, отвратительный. Но гдѣ же страхъ?.. И почувствовалъ Саша, что эта нѣмая и загадочная природа была бы для него страшнѣе замогильныхъ призраковъ, если бы въ немъ былъ страхъ"... И здѣсь за Сашей опять стоитъ самъ Ѳ. Сологубъ, съ той только разницей, что вмѣсто условнаго "если бы", онъ прямо говоритъ: "мнѣ страшно"...

ѣмыхъ угрозъ, суровая природа,

ѣ приближаетъ,

Я каждой ночи радъ, ?

ѣсь уже нѣтъ никакихъ "если бы", здѣсь окружающая реальность пугаетъ поэта своею безсмысленностью. И хотя надъ Сашей эти страхи безсильны, но все же "тоска томила его"... Безсиленъ надъ нимъ и страхъ физическихъ мученій, которыхъ онъ такъ настойчиво добивался; испытавъ ихъ, онъ думаетъ: "проходитъ боль ? и уже не страшно. Нестерпимая, но проходящая, да она и вовсе не страшна"... Такъ онъ "испыталъ и тѣлесныя мученія, но и въ нихъ не было побѣждающаго страха". Нѣтъ ничего страшнаго, не страшна и шишига лѣсная, круглая, толстая, вся слизкая, съ головой какъ у жабы; если бы такая шишига была и Саша ее увидѣлъ, то ? "чего ужасаться! Да вотъ и эта стѣна страшнѣе шишиги", отвѣчаетъ Саша. Нѣтъ ничего страшнаго, не страшна и смерть-освободительница, ибо все одинаково безцѣльно, безсмысленно, никчемно. "Саша чувствовалъ, что все умретъ, что все равно-ненужно и что такъ это и должно быть. Покорная грусть овладѣла его мыслями. Онъ думалъ: "устанешь ? спать хочешь, а жить устанешь ? умереть захочешь. Вотъ и ольха устанетъ стоять, да и свалится". И явственно пробуждалось въ его душевной глубинѣ то истинно-земное, чтó роднило его съ прахомъ и отъ чего страхъ не имѣлъ надъ нимъ власти..." Все умретъ, все равно-ненужно; "но неужели суждено человѣку не узнать здѣсь правды? Гдѣ-то есть правда, къ чему-то идетъ все, что есть въ мірѣ"... Но правда эта, говоря словами Ивана Карамазова ? не отъ міра сего: не нашелъ этой правды никто, не найдетъ ее и Саша, ибо правда эта ? миражъ, обманчивая тѣнь, ея нѣтъ въ мірѣ. Въ этомъ сознаніи ? то жало смерти, которое погубило Володю, Сережу, Колю, Ваню и еще многихъ другихъ, цѣлую серію сологубовскихъ героевъ-дѣтей; Саша первый вырвалъ это жало, преодолѣлъ искушеніе смерти. "Весь дрожа, томимый таинственнымъ страхомъ, онъ всталъ и пошелъ... къ жизни земной пошелъ онъ, въ путь истомный и смерт-ный". Преодолѣвъ мечту о смерти, онъ впервые испытываетъ неизвѣстный ему раньше томительный страхъ, страхъ передъ жизнью, въ которую ему теперь приходится вступать.

Откуда однако этотъ страхъ жизни? И чѣмъ же страшна жизнь? Окружающая насъ реальность, міръ явленій, всѣ эти "предметы предметнаго міра" ? страшны для Ѳ. Сологуба своей отчужденностью отъ человѣка, своимъ объективнымъ безличіемъ, безразличіемъ ко всему человѣческому. Но этотъ внѣшній міръ далеко не такъ страшенъ, какъ міръ души человѣка, жизнь людей страшнѣе всего на свѣтѣ. Ужаснѣе всего то, что не только въ окружающей нѣмой природѣ, но и въ жизни людей нельзя найти осмысленности, правды и цѣли. У смерти есть свое оправданіе ? она смерть-успокоительница, переносящая насъ въ царство чистаго отрицанія, въ царство безболія, безсознанія, отсутствія зла, отсутствія неповинной муки и горя; но въ чемъ и гдѣ оправданіе жизни, съ ея горемъ, безсмысленными страданіями и неповинной мукой? Въ одной сказочкѣ Ѳ. Сологуба ("Плѣненная смерть") нѣкій рыцарь взялъ въ плѣнъ однажды самое смерть и собирался ее истребить: "смерть, я тебѣ голову срубить хочу, много ты зла на свѣтѣ надѣлала". Но смерть молчитъ себѣ. Рыцарь и говоритъ: "вотъ даю тебѣ сроку, защищайся, коли можешь. Что ты скажешь въ свое оправданіе?". А смерть отвѣчаетъ: "я-то тебѣ пока ничего не скажу, а вотъ пусть жизнь поговоритъ за меня". И увидѣлъ рыцарь ? стоитъ возлѣ него жизнь, бабища дебелая и румяная, но безобразная. И стала она говорить такія скверныя и нечестивыя слова, что затрепеталъ храбрый и непобѣдимый рыцарь и поспѣшилъ отворить темницу. Пошла смерть, и опять умирали люди. Умеръ въ свой срокъ и рыцарь ? и никому на землѣ никогда не сказалъ онъ того, что слышалъ отъ жизни, бабищи безобразной и нечестивой". Ѳ. Сологубъ тоже многое слышалъ отъ дебелой и румяной бабищи жизни, тоже затрепеталъ отъ ужаса ? и то, что слышалъ, разсказалъ намъ въ своемъ романѣ "Мелкій Бѣсъ", въ этомъ лучшемъ своемъ произведеніи.

Ѳ. Сологубъ писалъ съ 1892-го года, закончилъ его въ 1902 г., но только въ 1905 г. онъ впервые былъ напечатанъ, хотя и не до конца, въ журналѣ "Вопросы Жизни" и только въ 1907 г. онъ вышелъ отдѣльнымъ изданіемъ, вскорѣ повтореннымъ {Позволю себѣ замѣтить, что до выхода этого романа отдѣльнымъ изданіемъ, пишущимъ эти строки было отмѣчено еще въ 1906 г. (см. "Ист. русск. обществ. мысли", т. II, гл. IX), что въ романѣ этомъ мы имѣемъ типично чеховскій взглядъ на міръ и на жизнъ, какъ на сплошное мѣщанство; эта же точка зрѣнія на творчество Ѳ. Сологуба развивается и въ настоящей работѣ.}.

Несмотря на недавнее его появленіе, крылатое слово "передоновщина" сразу вошло въ обиходъ русской жизни и литературы ? ибо это именно то слово, которое Ѳ. Сологубъ услышалъ отъ безобразной и нечестивой бабищи жизни. Не надо только понимать это слово такъ узко, какъ поняли его многіе читатели и критики. Видѣть въ "Мелкомъ Бѣсѣ" сатиру на провинціальную жизнь, видѣть въ Передоновѣ развитіе чеховскаго человѣка въ футлярѣ ? значитъ совершенно не понимать внутренняго смысла сологубовскаго романа. Это все равно, что считать Чехова только сатирикомъ провинціальныхъ нравовъ эпохи восьмидесятыхъ годовъ, этой эпохи общественнаго мѣщанства... И въ томъ и въ другомъ случаѣ въ этихъ утвержденіяхъ есть доля истины: и Чеховъ и Ѳ. Сологубъ выросли на почвѣ восьмидесятыхъ годовъ, они неразрывно связаны съ нею, они непонятны безъ нея. Всѣ мы, и великіе и малые люди, не съ неба сваливаемся на землю, а изъ земли растемъ къ небесамъ, по выраженію Михайловскаго; на почве эпохи общественнаго мѣщанства выросли и Чеховъ и Ѳ. Сологубъ, и это многое объясняетъ намъ въ ихъ произведеніяхъ, если только мы не упремся лбомъ въ эту точку зрѣнія и не пожелаемъ ограничиться ею. Пора было бы, наконецъ, признать всѣмъ, что у Чехова, подобно тому какъ раньше у Лермонтова, отношеніе къ опредѣленной эпохѣ переносилось потомъ на всю жизнь въ ея цѣломъ, что отъ обличенія мѣщанства окружающей жизни они переходили къ ужасу передъ мѣщанствомъ жизни вообще. Мѣщанство самой жизни, какъ таковой ? вотъ то общее, что роднитъ и Лермонтова и Чехова, что у перваго было только намекомъ и что заняло всю ширь творчества второго; ближайшимъ преемникомъ Чехова является въ этомъ отношеніи Ѳ. Сологубъ. Не одна провинціальная жизнь какого-то захолустнаго городишки, а вся жизнь въ ея цѣломъ есть сплошное мѣщанство, сплошная передоновщина; въ этомъ-то и состоитъ весь ужасъ жизни, этимъ и объясняется страхъ жизни.

ѣльна, жизнь ? сплошная передоновщина; человѣ-чес-кая душа

И тотъ, кто часъ провелъ въ ней неисходно, ?

ѣкъ ослѣпъ.

Торжествующая пошлость на все кладетъ свою печать; только одни дѣти до поры до времени свободны отъ этой передоновщины, которая однако современемъ и ихъ пожретъ въ своей пасти. "Только дѣти, вѣчные, неустанные сосуды Божьей радости надъ землею, были живы, и бѣжали, и играли, ? но уже и на нихъ налегала косность, и какое-то безликое и незримое чудище, угнѣздясь за ихъ плечьми, заглядывало порою глазами, полными угрозъ, на ихъ внезапно тупѣющія лица" ("Мелкій Бѣсъ", стр. 106). Мы знаемъ, что это за чудище: это ? дебелая и румяная, но безобразная бабища жизнь, столь же страшная въ своей обыденности, какъ и "румяный, равнодушно-сонный" Передоновъ, со своими "маленькими заплывшими глазами". Страшна же эта обыденность своимъ полнымъ безцѣліемъ; еще страшнѣе, когда эту безсмысленность жизни люди хотятъ побороть, вкладывая въ нее свой маленькій смыслъ, ставя ей свои мизерныя цѣли. Послѣднее горше перваго, такъ какъ пусть лучше жизнь будетъ совсѣмъ безцѣльна, чѣмъ цѣлью ея считать, говоря фигурально, то инспекторское мѣсто, которое княгиня Волчанская якобы обѣщала Передонову. Независимо отъ намѣреній автора, это инспекторское мѣсто получаетъ въ романѣ такое символистическое и трагическое значеніе, что поистинѣ иногда становится "страшно, за человѣка страшно"...

ѣльна, но у Передонова есть цѣль: ему надо получить инспекторское мѣсто, которое сразу осмыслитъ все его существованіе... Не кажется ли вамъ, что мы уже что-то слышали объ "инспекторскомъ мѣстѣ", что мы знаемъ его подъ другими названіями? Да, совершенно справедливо: ибо что же такое это Zukunftstaat марксистовъ и эта земля Ойле самого Ѳ. Сологуба, какъ не то же самое "инспекторское мѣсто", охарактеризованное лишь mit ein bischen anderen Worten? Для объясненія настоящаго цѣль переносится въ будущее, иногда близкое ("инспекторское мѣсто"), иногда далекое (Zukunftstaat "черезъ двѣсти-триста лѣтъ"), иногда безконечное (земля Ойле); но вѣдь разница здѣсь лежитъ въ области чисто количественныхъ, а не качественныхъ отношеній. Земной рай черезъ двѣсти-триста лѣтъ настолько же безсиленъ осмыслить нашу настоящую жизнь, насколько инспекторское мѣсто не осмысливаеть жизни Передонова; и то и другое ? только самообманъ, самоублаженіе. Чеховская вѣра въ золотой вѣкъ на землѣ "черезъ двѣсти-триста лѣтъ" находитъ себѣ карающую Немезиду въ лицѣ Передонова. "Ты думаешь, ? спрашиваетъ онъ барашкообразнаго Володина, ? черезъ двѣсти или черезъ триста лѣтъ люди будутъ работать?

ѣчаетъ Володинъ. ? Не поработаешь, такъ и хлѣбца не покушаешь. Хлѣбецъ за денежки даютъ, а денежки заработать надо.

ѣбца.

- И булочки, и пирожковъ не будетъ, ? хихикая, говорилъ Володинъ, ? и водочки не на что купить будетъ, и наливочки сдѣлать будетъ не изъ чего.

ѣтъ, люди сами работать не будутъ, ? сказалъ Передоновъ, ? на все машины будутъ: повертѣлъ ручкой, какъ аристонъ, и готово... Да и вертѣть долго скучно.

ѣлъ на него злобно и проворчалъ:

- Дай вамъ Богъ, ? весело сказалъ Володинъ, ? двѣсти лѣтъ прожить, да триста на карачкахъ проползать" (ibid., стр. 334 ? 335).

ѣренная пародія на вѣру Чехова, этого мы здѣсь касаться не будемъ; достаточно указать на то, что не техническому прогрессу рѣшить вопросы о смыслѣ жизни. Чеховъ утѣшался тѣмъ, что хотя "я не дождусь, издохну, но зато чьи-нибудь правнуки дождутся"; онъ старался убѣдить себя, что въ этой мысли ? достаточное утѣшеніе. Передоновъ надѣется самъ дожить до этого времени, прожить двѣсти-триста лѣтъ. Конечно, на то онъ и Передоновъ; но, съ другой стороны, не менѣе очевидно, что только такая сумасшедшая вѣра и могла бы придать смыслъ всѣмъ этимъ инспекторскимъ мѣстамъ и Zukunftstaat'aмъ; только одна она и могла бы подвести фундаментъ подъ эту "шигалевщину во времени".

Передоновъ сходитъ съ ума, послѣ чего многіе читатели вздыхаютъ съ облегченіемъ: слава Богу! если Передоновъ ? сумасшедшій, то, быть можетъ, и вся передоновщина есть сплошная патологія. При этомъ они закрываютъ глаза на то обстоятельство, что остальныя дѣйствующія лица романа, всѣ вмѣстѣ и каждый въ отдѣльности, нисколько не менѣе страшны по своей духовной сущности, чѣмъ самъ Передоновъ. У каждаго изъ нихъ есть своя цѣль, своего рода "инспекторское мѣсто" , которой они тщетно пытаются осмыслить свое мѣщанское существованіе и побороть гнетущую безсмысленность жизни: глупая и грязная Варвара добивается женить на себѣ Передонова, его же и для этой же цѣли ловятъ Вершина, Марта, Рутиловы; предводитель дворянст-ва Верига "мѣтитъ въ губернаторы" ? все это своего рода "инспекторскія мѣста"... Да и вообще всѣ эти Володины, Преполовенскіе, Грушины, Тишковы, Кирилловы, Гудаевскіе ? чѣмъ они менѣе страшны въ своей пошлости по сравненію съ Передоно-вымъ? А всѣ они живутъ и прозябаютъ, пребываютъ въ здравомъ умѣ и твердой памяти и до сего дня... Тѣмъ-то и страшна для Ѳ. Сологуба жизнь, что она ? мѣщанство и передоновщина сама по себѣ, что такою ее дѣлаютъ люди, дѣлаетъ человѣчество, эта милліонноголовая гидра пошлости. Пугающее его мѣщанство онъ видитъ вездѣ и во всемъ. До чего фокусъ вниманія Ѳ. Сологуба направленъ на мѣщанство, можно видѣть хотя бы изъ его во многихъ отношеніяхъ любопытной статьи о "Грядущемъ Хамѣ" Д. Мережковскаго (напечатанной въ "Золотомъ Рунѣ" 1906-го г., въ No 4-мъ). Въ этой статьѣ Ѳ. Сологубъ съ одной стороны старается убѣдить читателей и себя, что онъ тоже "вѣритъ въ прогрессъ", въ будущую свободу человѣчества; а съ другой стороны онъ вполнѣ опредѣленно заявляетъ, что вся русская литература XIX вѣка была сплошнымъ мѣщанствомъ, ни болѣе, ни менѣе... "Пройти по вершинамъ этой литературы ? это означаетъ осмотрѣть печальное зрѣлище великаго, созданнаго маленькими людьми. Можетъ быть, люди въ множествѣ никогда и нигдѣ не были такъ малы и такъ ничтожны, какъ въ Россіи XIX вѣка"... По мнѣнію Ѳ. Сологуба ? и мнѣніе это въ высшей степени любопытно въ виду отмѣченной нами внутренней связи между Ѳ. Сологубомъ черезъ Чехова съ Лермонтовымъ ? одинъ только Лермонтовъ выдѣляется изъ сѣрой, мѣщанской толпы представителей русской литературы, "русская литература только въ лицѣ Лермонтова представила чистый и обаятельный образъ доподлинно великаго поэта и воистину великаго человѣка"... Все остальное запятнано двоедушіемъ, холопствомъ, мѣщанствомъ, передоновщиной... Не правда ли, крайне любопытное мнѣніе? Любопытное, конечно, не со стороны своего объективнаго значенія ? съ этой стороны къ Ѳ. Сологубу нельзя предъявлять въ данномъ вопросѣ никакихъ серьезныхъ требованій, ? а исключительно съ точки зрѣнія характеристики воззрѣній самого Ѳ. Сологуба на жизнь. Если даже въ высочайшихъ представителяхъ русской интеллигенціи, въ этой соли земли русской, Ѳ. Сологубъ видитъ только ничтожество и плоскость, то гдѣ же и въ чемъ искать спасенія отъ Передонова и присныхъ его? И много ли тогда утѣшенія въ томъ, что Передоновъ сошелъ съ ума? Передоновъ сошелъ съ ума, передоновщина осталась...

Ѳ. Сологуба этотъ страхъ жизни, вотъ чѣмъ страшна жизнь. Жизнь ? безсмысленна, жизнь ? мѣщанство. А между тѣмъ цѣли, смысла, правды ищутъ всѣ, ищетъ и самъ Передоновъ. "Есть же и правда на свѣтѣ", ? тоскливо думаетъ онъ, а авторъ прибавляеть отъ себя: "да, вѣдь и Передоновъ стремился къ истинѣ, по общему закону всякой сознательной жизни, и это стремленіе томило его. Онъ и самъ не сознавалъ, что тоже, какъ и всѣ люди, стремится къ истинѣ, и потому смутно было его безпокойство. Онъ не могъ найти для себя истины и запутался, и погибалъ" (ibid., стр. 311). Вмѣсто истины ? ложь, вмѣсто реальности ? бредъ, та "маленькая, сѣрая, юркая недотыкомка", которая, быть можетъ, ярче всего воплощаетъ въ себѣ сѣрое и ускользающее отъ ударовъ мѣщанство жизни. Для Передонова она-то и была той ложью, которую онъ принялъ за истину; она была для него несомнѣннѣе и реальнѣе всей окружающей дѣйствительности. И не только для одного Передонова... Если несомнѣнно, что въ Хлестаковѣ и Чичиковѣ заключена часть души самого Гоголя, то еще безспорнѣе, что Передонова Ѳ. Сологубъ нашелъ въ глубинѣ самого себя, какъ это давно уже отмѣчено критикой {Въ предисловіи ко 2-му изд. "Мелкаго Бѣса" Ѳ. Сологубъ протестуеть противъ такого утвержденія критики: "нѣтъ, мои милые современники, это о васъ написанъ "Мелкій Бѣсъ", - говоритъ онъ. Да, конечно - это "о насъ"; но вѣдь Гоголь тоже писалъ "о насъ" своего Чичикова и Хлестакова, и въ то же время писалъ ихъ съ себя... Одно другому не мѣшаетъ; даже болѣе того - одно обусловливается другимъ.}. Окончательно ли преодолѣлъ въ себѣ этого "мелкаго бѣса" Ѳ. Сологубъ ? объ этомъ говорить еще рано; мы всегда имѣемъ предъ собою только прошлое писателя, а не его настоящее и будущее. А въ прошломъ "недотыкомка сѣрая" одинаково мучила и Передонова и Ѳ. Сологуба. Передонова она "измаяла, истомила зыбкою своею пляскою. Хоть бы кто-нибудь избавилъ, словомъ какимъ или ударомъ наотмашь. Да нѣтъ здѣсь друзей, никто не придетъ спасать, надо самому исхитриться, пока не погубила его ехидная" (ibid., стр. 307) И отъ самого Ѳ. Сологуба мы слышали буквально тождественное признаніе еще въ четвертой книгѣ его стиховъ:

ѣрая

ѣрая

Истомила присядкою зыбкою, ?

ѣ таинственный другь.

ѣрую

Или наотмашь, что ли, ударами,

ѣтнымъ какимъ.

Недотыкомку сѣрую

ѣ ли мы хотя бы по одному этому повторить о Ѳ. Сологубѣ то самое, что онъ говоритъ о Передоновѣ: "онъ не могъ найти для себя истины и запутался, и погибалъ?"... Да, Ѳ. Сологубъ не могъ найти для себя истины, не могъ найти выхода изъ поставленныхъ жизнью вопросовъ. А найти его необходимо, необходимо выйти изъ фатальнаго круга признаній:

ѣпицей измученъ

Житіе кляну мое...

ѣ новые лучи, посылаемые жизнью. Одно время такимъ выходомъ Ѳ. Сологубъ считалъ, какъ мы помнимъ, "блаженное безуміе"; но, во-первыхъ, это ? не выходъ, а во-вторыхъ ? "блаженное безуміе" не приходитъ къ человѣку по заказу: не угодно ли получить вмѣсто него мрачное и ужасное безуміе Передонова... Другой выходъ ? вѣра въ землю Ойле... Но и эта вѣра никогда не могла удовлетворить Ѳ. Сологуба, смутно чувствовавшаго всѣ ея внутреннія противорѣчія... Теперь онъ ищетъ новый выходъ и хочетъ найти его въ той красотѣ человѣческой жизни (или, вѣрнѣе, человѣческаго тѣла), въ той области прекраснаго, которую онъ склоненъ считать спасеніемъ отъ передоновщины. Вотъ почему въ "Мелкомъ Бѣсѣ" исторія самого Передонова и всей этой кишащей вокругъ него передоновщины идетъ чередуясь съ исторіей отношеній Саши и Людмилы, исторіей, на первый взглядъ какъ бы совершенно произвольно вставленной въ передоновщину, а въ дѣйствительности тѣсно связанной съ нею. "Красота" ? вотъ то "завѣтное слово", которымъ Ѳ. Сологубъ хочетъ отогнать отъ себя сѣрую недотыкомку мѣщанства и побѣдить передоновщину жизни.

ѣ своихъ стиховъ Ѳ. Сологубъ призывалъ эту ушедшую изъ міра красоту:

ѣ ты дѣлась, несказанная

Гдѣ твоя благоуханная,

ѣтомъ осіянная,

ѣрый міръ передоновщины для Ѳ. Сологуба "суровъ и нелѣпъ: онъ ? нѣмой и таинственный склепъ надъ могилой, гдѣ скрыта навѣкъ красота"... Надо разрушить этотъ склепъ, надо воскресить красоту и прежде всего ? красоту человѣческаго тѣла. Мѣщанство въ своемъ отношеніи къ человѣческому тѣлу знаетъ только двѣ крайности: или откровенный развратъ, или лицемѣрную стыдливость, причемъ обѣ эти крайности превосходно уживаются рядомъ одна съ другою въ одно и то же время и въ одномъ и томъ же человѣкѣ. Съ одной стороны, современное мѣщанство покрываетъ человѣческое тѣло уродливыми одѣяніями, единственная задача которыхъ ? обезформить человѣческое тѣло, придать ему видъ "приличный для общежитія"; съ другой стороны ? нѣтъ той сексуальной извращенности, которую не просмаковало бы мѣщанство, для котораго человѣческое тѣло служитъ не предметомъ восхищенія, а предметомъ вожделѣнія. Наготы, "осіянной чистымъ свѣтомъ", мѣщанинъ не знаетъ и не переноситъ; для него она всегда только объектъ грязныхъ мыслей и побужденій. И вотъ почему "капустный кочанъ" негодуетъ на наготу лиліи и гордится тѣмъ, что "вотъ я выучилъ людей одѣваться, ужъ могу себѣ чести приписать: на голышку-кочерыжку первую покрышку, рубашку, на рубашку стяжку, на стяжку подъ-одежку, на нее застежку, на застежку одежку, на одежку застежку, на застежку пряжку, на пряжку опять рубашку, одежку, застежку, рубашку, пряжку, съ боковъ покрышку, сверху покрышку, снизу покрышку, не видать кочерыжку. Тепло и прилично"... (такъ иронизируетъ Ѳ. Сологубъ въ своей сказочкѣ "Одежды лиліи и капустныя одежки"). И если подъ капустными одежками мѣщанинъ пытается лицемѣрно похоронить наготу, то это нисколько ему не мѣшаетъ смотрѣть на человѣческое тѣло только какъ на объектъ грязныхъ вожделѣній. Какая ужъ тутъ "чистымъ свѣтомъ осіянная, радость взоровъ, нагота", если при одной мысли о наготѣ Передонова охватываютъ только грязно-эротическія мысли, "паскудныя дѣтища его скуднаго воображенія" ("Мелкій Бѣсъ", стр. 49 ? 50), если извращенность его чувства доходитъ до того, что онъ замираетъ "отъ дикаго сладострастія" при мысли о возможности связи съ дряхлой старухой, "чуть тепленькой", отъ которой "трупцемъ попахиваетъ" (ibid., стр. 313)... И по прямой линіи отъ Передонова идутъ всѣ эти quasi-эстеты нашихъ дней, всѣ эти глашатаи не красоты, а похоти; между ними и Ѳ. Сологубомъ ? дистанція громаднаго размѣра {За послѣднее время въ творчествѣ Ѳ. Сологуба стали усиливаться и "уранисто-садистическія" черты (если. воспользоваться выраженіемъ г-жи 3. Гиппіусъ, см. "Вѣсы" 1908 г., н. 2, стр. 73); возможно поэтому, что въ дальнѣйшемъ его творчествѣ эпизодъ Саши съ Людмилой будетъ развитъ имъ съ точки зрѣнія, не имѣющей ничего общаго съ "осіянной чистымъ свѣтомъ наготой"... Этимъ Ѳ. Сологубъ покажетъ намъ, какъ ему трудно убить въ себѣ Передонова...}. Для Ѳ. Сологуба человѣческое тѣло ? воплощеніе красоты, "чистымъ свѣтомъ осіянной"; а для всѣхъ этихъ "пьяныхъ и грязныхъ людишекъ (повторимъ мы въ переносномъ смыслѣ слова Ѳ. Сологуба) это восхитительное тѣло является только источникомъ низкаго соблазна. Такъ это и часто бываетъ, и воистину въ нашемъ вѣкѣ надлежитъ красотѣ быть попранной и поруганной" (ibid., стр. 68).

ѣнъ такого отношенія къ красотѣ человѣческаго тѣла Ѳ. Сологубъ рисуетъ намъ наготу "осіянную чистымъ свѣтомъ", и это не мѣшало бы понять всѣмъ блю-стителямъ строгой нравственности, столь возмущеннымъ эпизодомъ съ Людмилой и Сашей въ "Мелкомъ Бѣсѣ" и готовымъ счесть этотъ эпизодъ просто вкрапленнымъ въ романъ порнографическимъ элементомъ. Думать такъ ? значитъ не понимать ни этого романа, ни всего творчества Ѳ. Сологуба. Людмила и Саша для Ѳ. Сологуба ? не только не эпизодъ, а одинъ изъ центральныхъ пунктовъ романа, такъ какъ именно въ "красотѣ" Ѳ. Сологубъ хочетъ найти выходъ изъ передоновщины. Мрачную, сѣрую, безсмысленную жизнь онъ хочетъ осмыслить культомъ тѣла, чистымъ эстетическимъ наслажденіемъ, "радостью взоровъ". Насколько это удается или неудается ему ? мы скоро увидимъ; теперь же достаточно подчеркнуть, что именно въ этомъ заключенъ весь смыслъ эпизода съ "язычницей" Людмилой, влюбившейся въ подростка-гимназиста Сашу, который отвѣчаетъ ей такою же любовью, еще не осознавшей своей физіологической подпочвы. "Сколько прелести въ мірѣ! ? думаетъ Людмила: ? люди "закрываютъ отъ себя столько красоты; зачѣмъ?.." "Точно стыдно имѣть тѣло, что даже мальчишки прячутъ его", ? думаетъ она другой разъ... И, къ ужасу стыдливыхъ критиковъ ? идейные предки которыхъ ужасались во время оно неприличію "Графа Нулина", ? она раздѣваетъ Сашу и цѣлуетъ его "плечи..." Да зачѣмъ тебѣ это, Людмилочка? ? спрашиваетъ Саша.

ѣшница. Мнѣ бы въ древнихъ Аѳинахъ родиться. Люблю цвѣты, духи, яркія одежды, голое тело. Говорятъ, есть душа. Не знаю, не видѣла. Да и на что она мнѣ? Пусть умру совсѣмъ, какъ русалка, какъ тучка подъ солнцемъ растаю. Я тѣло люблю ? сильное, ловкое, голое, которое можетъ наслаждаться.

- Да и страдатъ вѣдь можетъ, ? тихо сказалъ Саша.

ѣло чувствовать, только бы видѣть наготу и красоту тѣлесную"... (ibid., стр. 320 ? З22).

Вотъ отвѣтъ Ѳ. Сологуба на карамазовскіе вопросы. Оказывается, что "красота" не только открываетъ выходъ изъ передоновщины, но и оправдываетъ ирраціональное по своей сущности зло; вопросъ о людскихъ страданияхъ покрывается идеей красоты страждущаго тѣла... Но въ томъ-то и бѣда, что именно только "вопросъ" покрывается "идеей", а вовсе не страданія тѣла ? красотой его; въ этомъ пунктѣ напрасна попытка устранить съ дороги карамазовскіе вопросы повтореніемъ излюбленнаго Достоевскимъ мотива: "сладко и когда больно"... И если даже "сладко" и "больно" относятся не къ двумъ различнымъ субъектамъ, созерцающему и страдающему, а къ одному и тому же, какъ мы скоро услышимъ отъ сологубовской Нюты Ермолиной, то все же на такомъ общемъ мѣстѣ далеко не уѣдешь. И при чемъ "тѣлесная красота" въ случаѣ хотя бы съ тѣмъ мальчикомъ, котораго "мать съ отцомъ замучили: долго палкой били, долго розгами терзали"? Вся красота всего міра ? стоитъ ли она одной слезинки этого замученнаго ребенка? Со стороны глядя ? быть можетъ; "страдать ? и это хорошо" ? но только когда страдаетъ другой... Вотъ и Людмила любитъ не только одно "голое тѣло, которое можетъ наслаждаться", но любитъ и "Его... знаешь... Распятаго... Знаешь, приснится иногда ? Онъ на крестѣ, и на тѣлѣ кровавыя капельки" (ibid., стр. 323), подобно тому какъ и Лиза (въ "Братьяхъ Карамазовыхъ") хотѣла бы сидѣть противъ распятаго на крестѣ и, глядя на его крестныя муки, ѣсть "ананасный компотъ"... Но одно дѣло ? ѣсть ананасный компотъ, а другое дѣло ? быть распятымъ самому; оправдывать страданія одного человѣка эстетическими переживаніями другого человѣка ? значитъ ставить въ причинную или телеологическую зависимость два явленія, связанныя исключительно своей одновременностью и ничѣмъ больше. Я поставилъ палку въ уголъ и въ тотъ же моментъ полилъ дождь ? отсюда знаменитое умозаключеніе: baculus in angulo, ergo pluit... Пусть ананасный компотъ одновреме-ненъ съ крестными муками, но значитъ ли это, что "компотъ" оправдываетъ эти муки? И какія эстетическія переживанія могутъ оправдать человѣческую муку, если ее не оправдываетъ даже всемірная гармонія, даже будущее райское блаженство?

ѣтъ, красота не "оправдываетъ" жизни, не уравновѣшиваетъ человѣческія страданія; довольно и того, что она, быть можетъ, открываетъ выходъ изъ передоновщины; съ этой послѣдней точки зрѣнія особенно интересны всѣ сцены между Людмилой и Сашей, особенно въ ихъ сопоставленіи съ аналогичными сценами между другими лицами романа. Такое сопоставленіе все время дѣлаетъ самъ Ѳ. Сологубъ, подчеркивая разницу между чистымъ свѣтомъ осіянной наготой и грязнымъ мѣщанскимъ отношеніемъ къ ней; это особенно слѣдовало бы имѣть въ виду тѣмъ читателямъ, которые возмущаются порнографичностью этого романа Ѳ. Сологуба. Безпрестанно предлагаетъ онъ читателю сравнивать отношеніе къ "тѣлесной красоте" с одной стороны ? Саши и Людмилы, съ другой ? "пьяныхъ и грязныхъ людишекъ", Передонова и присныхъ его. "Воистину въ нашемъ вѣкѣ надлежитъ красотѣ быть попранной и поруганной" ? говоритъ онъ про послѣднихъ; и попираютъ они красоту тѣла не только закутывая его въ капустныя одежки, но и открывая его грубо и цинично. Культъ красоты, культъ тѣла ? это культъ Ѳ. Сологуба; но когда Грушина (въ "Мелкомъ Бѣсѣ") собирается на маскарадъ и одѣвается "головато", то авторъ замѣчаетъ отъ себя: "все такъ смѣло открытое у Грушиной было красиво ? но какія противорѣчія! На кожѣ ? блошьи укусы, ухватки грубы, слова нестерпимой пошлости. Снова поруганная тѣлесная красота!" (ibid., стр. 347). Еще болѣе намѣренно противопоставлены другъ другу главы ХѴII-ая и ХѴIII-ая романа: въ первой изъ нихъ обрисовываются "чистымъ свѣтомъ осіянныя" отношенія Саши и Людмилы, а во второй, непосредственно рядомъ ? мимолетная и циничная связь Передонова и Гудаевской; и если блюстители мѣщанской нравственности, по всей вѣроятности, склонны будутъ снисходительно отнестись къ этой связи и строго осудить странныя отношенія Саши и Людмилы, то Ѳ. Сологубъ, наоборотъ, осуждаетъ первую и пытается идеализировать вторыя. Удается ли это ему? Или, иными словами: дѣйствительно ли найденъ выходъ изъ передоновщины? окончательно ли побѣжденъ страхъ жизни? отогнана ли сѣрая недотыкомка мѣщанства завѣтнымъ словомъ "красота"?

ѣтъ. Мы увидимъ ниже, что въ своей попыткѣ выхода Ѳ. Сологубъ несомнѣнно стоялъ на вѣрномъ пути въ томъ отношеніи, что онъ пересталъ искать цѣли и смысла жизни въ мірѣ трансцендентнаго ? на землѣ Ойле или въ царствѣ блаженнаго безумія; онъ ищетъ его въ мірѣ имманентнаго ? и не черезъ двѣсти-триста лѣтъ, а немедленно, сейчасъ же, въ настоящій моментъ. И въ этомъ онъ правъ. Правъ ли онъ однако, когда весь смыслъ даннаго момента, всю полноту переживаній онъ хочетъ заключить въ рамки одного слова "красота"? Конечно нѣтъ, и по многимъ причинамъ. Начать съ того, что весь эпизодъ Саши съ Людмилой, какъ выходъ изъ передоновщины ? неубѣдителенъ. Саша и Людмила ? это еще дѣти, тѣ самыя дѣти, которыхъ Ѳ. Сологубъ называетъ сосудами Божьей радости надъ землею и которыя пока еще свободны отъ гнетущаго вліянія передоновщины; но вѣдь этому "еще" и "пока" долженъ прійти конецъ. Безобразная бабища жизнь уже стоитъ за ихъ плечьми, заглядывая въ ихъ лица глазами, полными угрозъ... Угрозы эти заключаются въ томъ, что физіологическая подпочва отношеній Саши и Людмилы сдѣлается скоро для перваго настолько же ясной, насколько и для второй; это подчеркиваетъ и самъ Ѳ. Сологубъ (ibid., стр. 327 ? З28). А когда Людмила дѣйствительно "приготовишку родитъ", какъ слишкомъ преждевременно увѣряетъ всѣхъ Передоновъ, то въ чемъ же тогда будетъ выходъ изъ передоновщины? Этотъ фактъ опять вдвигаетъ автора въ область обыденнаго, и ему приходится изобрѣтать новые варіанты "осіянной чистымъ свѣтомъ красоты" для избавленія отъ передоновщины. Такъ, напримѣръ, въ разсказѣ Ѳ. Сологуба "Красота" (въ сборникѣ "Жало Смерти") мы снова встрѣчаемся съ попыткой оправдать жизнь красотою.

ѣчаемся здѣсь съ Людмилой, но уже безъ Саши; Елена ? героиня этого разсказа ? влюблена въ свое тѣло, наслаждается его красотою и повторяетъ сама надъ собою то, что Людмила продѣлывала надъ Сашей. Своимъ одиночествомъ она спасается отъ передоновщины ? но ненадолго: вѣдь она живетъ среди людей, она связана съ ними тысячью нитей. Закупорить окна и двери ? еще не значитъ найти выходъ изъ передоновщины; Елена сознаетъ это. Людей она не любитъ, потому что "они не понимаютъ того, что одно достойно любви ? не понимаютъ красоты. О красотѣ у нихъ пошлыя мысли, такія пошлыя, что становится стыдно, что родилась на этой землѣ. Не хочется жить здѣсь"... А такъ какъ земли Ойле все равно нѣтъ, то единственное, что остается ? покончить съ собою, уйти въ небытіе. Такъ Елена и поступаетъ, и это ? тоже своего рода выходъ изъ передоновщины; но этотъ выходъ показываетъ, что Ѳ. Сологубъ убѣдился, что словомъ "красота" отъ сѣрой недотыкомки не зачураешься.

ѣ красоты человѣческаго тѣла оказалась полна невозможностями и противорѣчіями.

Несмотря на всѣ эти невозможности и противорѣчія, Ѳ. Сологубъ крѣпко дер-жится за красоту, какъ за избавленіе отъ мѣщанства жизни, какъ за спасеніе отъ страха; онъ только расширяетъ рамки и отъ красоты тѣла переходитъ къ красотѣ вообще, красотѣ природы, красотѣ духа, красотѣ вымысла. Отъ мѣщанства жизни, отъ ея нелѣпости и безсмысленности онъ хочетъ спрятаться за стѣнами призрачнаго міра, за твореніемъ своей собственной фантазіи; въ этомъ ? связь Ѳ. Сологуба съ моло-дымъ русскимъ романтизмомъ, однимъ изъ крупныхъ представителей котораго онъ и является. Пусть жизнь безсмысленна, безцѣльна, пусть на землѣ царитъ передоновщина; не будемъ и искать смысла въ безсмысленномъ по существу, но уйдемъ отъ этого міра "за предѣлы предѣльнаго", въ создаваемый нашей фантазіей міръ четырехъ измѣреній ? такъ говоритъ намъ поэтъ.

ѣ ее разбить.

Найду отраду

И что мнѣ помѣшаетъ

ѣ міры,

Я призрачную душу

Воздвигну ? и разрушу

ѣною ?

ѣ равно!

Для смерти лишь открою

Ѳ. Сологубъ въ началѣ четвертой книги своихъ стиховъ; то же онъ повторяетъ и въ самое послѣднее время, въ своемъ романѣ "Творимая легенда" ("Навьи Чары"). "Беру кусокъ жизни, грубой и бѣдной, и творю изъ него сладостную легенду, ибо я ? поэтъ. Коснѣй во тьмѣ тусклая, бытовая, или бушуй яростнымъ пожаромъ ? надъ тобою, жизнь, я, поэтъ, воздвигну творимую мною легенду объ очаровательномъ и прекрасномъ"... Это достаточно опредѣленно сказано и, какъ говорится, "въ комментаріяхъ не нуждается". Теперь становится ясно, какимъ образомъ Ѳ. Сологубъ собирается зачураться отъ передоновщины словомъ "красота": онъ хочетъ жить въ мірѣ фантазіи, въ области "творимой легенды", онъ пытается запереться отъ міра дѣйствительности, оградиться отъ него стѣною красоты своего вымысла. Пусть жизнь человѣка и жизнь человѣчества равно безсмысленны ? "что бьется за стѣною ? не все ли мнѣ равно!" Я, поэтъ, замкнусь въ башнѣ своего творчества и буду творить жизнь по собственному усмотрѣнію, ибо "что мнѣ помѣшаетъ воздвигнуть всѣ міры, которыхъ пожелаетъ законъ моей игры?" Конечно, что помѣшаетъ! но развѣ это отвѣтъ на вопросы о смыслѣ жизни? Ѳ. Сологубъ и не собирается дать на нихъ отвѣтъ: чувствуя свое безсиліе, онъ торопится уйти за стѣны творимой легенды...

ѣтъ, то во всякомъ случаѣ это исходъ, спасеніе отъ передоновщины. И въ сущности вѣдь это только повтореніе словъ, когда-то сказанныхъ Иваномъ Карамазовымъ: "я не Бога не принимаю, я міра имъ созданнаго, міра-то Божьяго не принимаю и не могу согласиться принять"... Ѳ. Сологубъ тоже не принимаетъ окружающаго его дѣйствительнаго міра, но зато хочетъ утѣшиться творчествомъ своего міра, создаваемаго художественнымъ произволомъ поэта, "закономъ игры" его воображенія; реалистическому міру передоновщины онъ хочетъ противопоставить романтическій міръ красоты. "Вся область поэтическаго творчества явственно дѣлится на двѣ части, тяготѣя къ одному или другому полюсу, ? говоритъ Ѳ. Сологубъ въ одной изъ позднѣйшихъ своихъ статей "Демоны поэтовъ" (въ журналѣ "Перевалъ", 1907 г. NoNo 7 и 12). ? Одинъ полюсъ ? лирическое забвеніе даннаго міра, отрицаніе его скудныхъ и скучныхъ двухъ береговъ, вѣчно текущей обыденности и вѣчно возвращающейся ежедневности, вѣчное стремленіе къ тому, чего нѣтъ. Мечтою строятся дивные чертоги несбыточнаго, и для предваренія того, чего нѣтъ, сожигается огнемъ сладкаго пѣснотворчества все, что есть, что дано, что явлено. Всему, чѣмъ радуетъ жизнь, сказано нѣтъ " . Вѣчнымъ выразителемъ такого лирическаго отношенія къ міру является, по мнѣнію Ѳ. Сологуба, Донъ-Кихотъ, который изъ данной ему реальнымъ міромъ Альдонсы творитъ романтическій обликъ Дульцинеи Тобозской. "Донъ-Кихотъ зналъ, конечно, что Альдонса ? только Альдонса, простая крестьянская дѣвица съ вульгарными привычками и узкимъ кругозоромъ ограниченнаго существа. Но на что же ему Альдонса? И что ему Альдонса? Альдонсы нѣтъ. Альдонсы не надо. Альдонса ? нелѣпая случайность, мгновенный и мгновенно изживаемый капризъ пьяной Айсы"... И Ѳ. Сологубъ такъ относится къ окружающей дѣйствительности: на что она ему? ея нѣтъ, ея не надо; дѣйствительность ? нелѣпая случайность, капризъ пьяной Судьбы... И это уже вполнѣ опредѣленный отвѣтъ на вопросы о цѣли и смыслѣ нашей жизни, жизни человѣка, жизни человѣчества: ни смысла, ни цѣли ? нѣтъ, все случайно, все безцѣльно.

ѣмъ же мы живемъ? и стоитъ ли въ такомъ случаѣ жить, играть какую-то безсмысленную роль въ "діаволовомъ водевилѣ"? не проще ли сразу оборвать нить жизни, которую съ насмѣшливой улыбкой прядетъ намъ "пьяная Айса"? и не достойнѣе ли человѣка самому задуть ту свѣчу, которую держитъ въ своихъ безстрастныхъ рукахъ "Нѣкто въ сѣромъ"? Мы еще увидимъ, какъ можно и какъ надо отвѣтить на такіе вопросы; теперь же для насъ интересенъ только отвѣтъ самого Ѳ. Сологуба. Этотъ отвѣтъ намъ извѣстенъ; Ѳ. Сологубъ скрывается отъ "пьяной Айсы" за стѣнами "творимой легенды", отъ вульгарной Альдонсы за поэтическимъ обликомъ Дульцинеи, отъ передоновщины міра за красотою вымысла; онъ живетъ красотою творимаго имъ міра, а въ переживаніяхъ творчества онъ черпаетъ силы для побѣды надъ страхомъ жизни... Къ окружающей жизни онъ безразличенъ ? не все ли ему равно, "что бьется за стѣною"? ? къ реальной, страдающей душѣ онъ глухъ. Но зато ? "я призрачную душу до неба вознесу", я самъ ? Айса своего міра и я живу лишь этимъ міромъ и для этого міра. Допустимъ, что это исходъ, но несомнѣнно во всякомъ случаѣ одно: это исходъ ? вполнѣ индивидуальный, обособляющій поэта отъ всего міра людей, замыкающій его стѣной одиночества. Конечно, поэту никто и ничто не можетъ помѣшать "воздвигнуть тѣ міры, которыхъ пожелаетъ законъ его игры"; но вѣдь "законъ игры" Ѳ. Сологуба является "закономъ" только для одного его, вотъ чего не надо забывать. Божьяго міра не пріемлю, а свой міръ созидаю ? пусть такъ; но не будемъ забывать, что въ "божьемъ" мірѣ живутъ люди, а въ "своемъ" мірѣ живу одинъ "я". Окружая себя стѣной отъ внѣшняго міра, я тѣмъ са-мымъ обрекаю себя на искусъ одиночества :

Или создай пустынный край,

Живи, мечтай и умирай, ? слышимъ мы отъ поэта въ одномъ изъ позднѣйшихъ его стихотвореній (кн. "Пламенный Кругъ").

Ѳ. Сологубъ въ одномъ изъ послѣднихъ произведеній ("Томленіе къ инымъ бытіямъ", мистерія) и отвѣчаетъ: если бы вампиры и кошмары оставили меня, я не былъ бы одинокъ. Изъ тьмы небытія извелъ бы я къ свѣту истиннаго инобытія иные сны, иныхъ вампировъ извелъ бы я отъ небытія. Источающихъ мою кровь и пожирающихъ плоть мою. Ибо я не люблю жизни, бабищи румяной и дебелой"... Другими словами, одинъ "законъ своей игры" Ѳ. Сологубъ замѣнилъ бы другимъ "закономъ своей игры" и утѣшался бы мыслью, что окруженный разными кошмарами своей фантазіи, разными "тихими мальчиками" и "навьими чарами" ? онъ не одинокъ. Онъ можетъ этимъ утѣшаться, но намъ это ни-сколько не мѣшаетъ считать такое сожительство съ "вампирами" своей фантазіи ? самымъ гнетущимъ одиночествомъ. Одиночество ? къ этому сознательно шелъ и пришелъ Ѳ. Сологубъ, подобно тому какъ за полъ-вѣка до него въ такомъ же одиночествѣ искалъ рѣшенія проклятыхъ вопросовъ Лермонтовъ, духовную зависимость отъ котораго Ѳ. Сологуба мы уже подчеркивали. Одиночество ? это полный разрывъ съ мѣщанствомъ, это категорическій отказъ "принять" окружающій міръ, это начало всякой трагедіи; одиночество ? это попытка рѣшенія карамазовскихъ вопросовъ "для одного себя": отметаю весь безсмысленный міръ, отвергаю жизнь человѣчества, какъ діаволовъ водевиль ? и остаюсь "наединѣ съ своей душой"... И загнанный страхомъ жизни и мѣщанствомъ въ одиночество, человѣкъ сперва вздыхаетъ полной грудью: на вершинахъ одиночества легко дышится послѣ затхлой атмосферы передоновщины; страхъ одиночества пока еще не даетъ себя чувствовать. "Быть съ людьми ? какое бремя!" ? восклицаетъ поэтъ; "свобода ? только въ одиночествѣ", "я хочу ... быть одинъ, всегда одинъ"... И Ѳ. Сологубъ подбадриваетъ себя мыслью о "гордомъ одиночествѣ", не только не страшномъ, но даже желанномъ.

ѣ пустынной,

Ѳ. Сологуба, ?

Самъ собою вдохновляюсь,

ѣ итти...

ѣломъ Лермонтова и такъ геніально воплощенный имъ въ Демонѣ, который на вершинахъ одиночества томится необходимостью "жить для себя, скучать собой" и всю жизнь "безъ раздѣленья и наслаждаться и страдать"... Тутъ уже и мысль о "гордомъ" одиночествѣ не спасаетъ человѣка. "Гордое одиночество! ? восклицаетъ по этому поводу Л. Шестовъ, которому въ этомъ вопросѣ и книги въ руки, какъ мы еще увидимъ: ? гордое одиночество! Да развѣ современный человѣкъ можетъ быть гордымъ наединѣ съ собою? Предъ людьми, въ рѣчахъ, въ книгахъ ? дѣло иное. Но когда никто его не видитъ и не слышитъ,... когда его покидаютъ люди, когда онъ остается наединѣ съ собой, онъ поневолѣ начинаетъ говорить себѣ правду, и, Боже мой, какая это ужасная правда!" Эта правда ? ужасъ одиночества, эта правда ? смутное признаніе того, что я такой же, какъ и всѣ, что никакого новаго міра я не воздвигну и что творимая мною легенда только дѣтская сказка, которой я хочу обмануть свое одиночество; эту правду сознаетъ и самъ Ѳ. Сологубъ: "Я живу въ темной пещерѣ", ? говоритъ онъ: вотъ во что превращается "міръ" Ѳ. Сологуба! И далѣе (это стихотвореніе читатель найдетъ въ книгѣ "Пламенный Кругъ"):

ѣ тѣсно и сыро,

И нечѣмъ ее согрѣть.

Я долженъ здѣсь умереть.

ѣ такого сознанія уже никакія услады на пути не остановятъ на себѣ взора измученнаго человѣка, тутъ ему уже не до улыбокъ и не до забавъ. Говоря о Л. Андреевѣ и о Л. Шестовѣ, мы еще остановимся на томъ ужасѣ одиночества, который коснулся своимъ крыломъ и Ѳ. Сологуба; послѣднему пришлось спасаться отъ одиночества такъ же, какъ раньше онъ пытался спастись отъ мѣщанства жизни. Но гдѣ найти спасеніе? И Ѳ. Сологубъ поступилъ, какъ тотъ знаменитый жоржъ-зандовскій герой, который, чтобы спастись отъ дождя, бросился въ воду: чтобы спастись отъ ужаса одиночества, Ѳ. Сологубъ съ головою бросился въ солипсизмъ .

ѣ. Внѣ моего "я" нѣтъ воле-выхъ актовъ, нѣтъ ничего; міръ есть только моя воля, только мое представленіе. Къ этому циклу идей Ѳ. Сологубъ съ самаго начала своего творчества подходилъ медленными, но вѣрными шагами. Еще въ первой книгѣ своихъ стиховъ онъ былъ близокъ по настроенію къ солипсизму въ нѣкоторыхъ стихотвореніяхъ неопредѣленно-пантеистическаго характера (см., напр., "Чтo вчера пробѣгало во мнѣ" и "По жестокимъ путямъ бытія"). Въ третьей книгѣ стиховъ онъ уже вполнѣ опредѣленно излагаетъ свой символъ вѣры:

Я любуюсь людской красотою,

Вдохновенной и нѣжной такою,

ѣ я взоры

Только мой вопрошающій духъ

ѣмые просторы.

ѣла:

ѣ ? послушное тѣло.

Дальше ? больше. Весь отдѣлъ "Единая воля" (одиннадцать стихотвореній въ книгѣ "Пламенный Кругъ") проникнутъ такими настроеніями; не мало ихъ и въ другихъ книгахъ Ѳ. Сологуба. "Это Я своею волей жизнь къ сознанію вознесъ"; "Я ? все во всемъ, и нѣтъ Иного"; "весь міръ ? одно мое убранство, мои слѣды"; "Я самъ ? творецъ, и самъ ? свое творенье, безстрастенъ и одинъ"; "Я одинъ въ безбрежномъ мірѣ, Я обманъ личинъ отвергъ"; "и надъ тобою, мать-природа, мои законы Я воздвигъ", и т. д., и т. д. Вы видите разницу: раньше былъ "законъ моей игры", который, разумѣется, не имѣлъ никакого общаго значенія ? и тогда одиночество отъ міра оказалось страшнымъ; теперь этотъ дѣтскій "законъ игры" обратился въ міровые законы ? и поэту уже не страшно въ "гордомъ одиночествѣ":

Весь міръ въ однѣхъ моихъ мечтахъ...

ѣмъ этимъ зломъ: "міръ весь во мнѣ. Но страшно, что онъ таковъ, каковъ онъ есть ? и какъ только его поймешь, такъ и увидишь, что онъ не долженъ быть, потому что онъ лежитъ въ порокѣ и во злѣ. Надо обречь его на казнь ? и себя вмѣстѣ съ нимъ"... Съ этими словами Елена (изъ знакомаго уже намъ разсказа "Красота") убиваетъ себя, и хотя послѣ этого міровое зло остается какимъ было и раньше, но это не мѣшаетъ Ѳ. Сологубу продолжать свое "самоутвержденіе" и послѣдовательно развивать философію солипсизма. Появляются такія произведенія Ѳ. Сологуба, какъ "Литургія Мнѣ", "Я; книга совершеннаго самоутвержденія", "Человѣкъ человѣку ? дьяволъ" и т. п. Солипсизмъ вполнѣ послѣдовательно приводитъ здѣсь поэта къ философіи абсолютнаго эгоизма; знакомые уже намъ мотивы его творчества находятъ здѣсь свое завершеніе. Такъ, напримѣръ, въ "Литургіи Мнѣ" (см. "Вѣсы", 1907 г., No 2) мы слышимъ знакомый мотивъ:

ѣ міры,

ѣнца.

Безсиленъ Я и малъ.

ѣется, Ѳ. Сологубъ; и "тайна" эта, какъ намъ извѣстно, заключается въ томъ, что "все ? Я. И все, что есть, то ? Я", что "въ каж-домъ духѣ, въ каждомъ тѣлѣ, все ? Я. И все лишь только Я", ? какъ мы слышимъ отъ Ѳ. Сологуба въ той же "Литургіи Мнѣ". Еще опредѣленнѣе и энергичнѣе исповѣдуетъ намъ свою вѣру Ѳ. Сологубъ въ своей "книгѣ совершеннаго самоутвержденія" ? "книга" эта умѣщается на четырехъ страницахъ ? озаглавленной "Я" (см. "Золотое Руно", 1906 г. No 2). Большинству читателей эта "книга", по всей вѣроятности, совершенно неизвѣстна, а потому мы приведемъ изъ нея выдержки, тѣмъ болѣе, что въ нихъ выяснится оправданіе міра Ѳ. Сологубомъ съ точки зрѣнія его солипсизма. "Благословенно все и во всемъ, ? провозглашаетъ нашъ авторъ, ? въ неизмѣримости пространствъ и въ безпредѣльности временъ, и въ иныхъ обитаніяхъ, здѣсь и далече, и жизнь, и смерть, и расцвѣтаніе, и увяданіе, благословенны радость, и печаль, и всякое дыханіе, ? ибо все и во всемъ ? Я, и только Я, и нѣтъ иного, и не было, и не будетъ"... Любопытно это "ибо" въ устахъ солипсиста: когда онъ къ человѣческимъ страданіямъ подходилъ отъ внѣшняго міра ? онъ ихъ проклиналъ, такъ какъ видѣлъ ихъ безсмысленность; теперь, излучая все изъ своего "я", онъ все благословляетъ, ибо ? все и во всемъ Я... Въ этомъ ? первый актъ самоутвержденія и пріятія міра, какъ эманаціи "я". Дальше: "Я создалъ и создаю времена и пространства, и еще иныя, безчисленныя обители. Во временахъ явленія помѣстилъ Я, и всѣ явленія ? Мои... И всякая мечта Моя воплощена, ибо она ? Моя. И нѣтъ внѣ Меня бытія, ни возможности бытія. Всякое помышленіе ? во Мнѣ, и всякое явленіе ? отъ Меня и ко Мнѣ, ибо все и во всемъ ? Я, и только Я, и нѣтъ иного, и не было, и не будетъ"... Только непонятная скромность помѣшала нашему автору сказать еще опредѣленнѣе: все ? Ѳедоръ Сологубъ, всякое явленіе ? отъ Ѳедора Сологуба и къ Ѳедору Сологубу, ибо все и во всемъ ? Ѳедоръ Сологубъ и только Ѳедоръ Сологубъ, и нѣтъ иного, и не было, и не будетъ... Но странное дѣло: "все ? Я" ? это звучитъ гордо; а стоитъ только раскрыть скобки, какъ гордыя фразы начинаютъ звучать курьезно... Но если все есть Ѳедоръ Сологубъ и Ѳедоръ Сологубъ есть все, то слѣдовательно и всѣ мы ? только состоянія сознанія Ѳедора Сологуба? Казалось бы, что нашъ авторъ сперва даетъ именно такой отвѣтъ: вѣдь мы слышали отъ него ? "я одинъ въ безбрежномъ мірѣ, я обманъ личинъ отвергъ"; и теперь въ своей "книгѣ" онъ повторяетъ ? "раздѣленные и многообразные лики ? всѣ они только личины Мои"... Но доходить по этому пути до крайнихъ выводовъ Ѳ. Сологубъ все же не рѣшается. Все есть ? Я, попрежнему утверждаетъ онъ, но кромѣ того есть и "непостижимая Тайна Моя, Тайна о томъ, что не-Я"... "И если есть жизнь иная... о, безликая Тайна Моя! Ты ? Моя, но Ты ? не Я. Тайна Моя, Ты ? Отрицаніе Мое"... Въ противоположности между Я и Ты Ѳ. Сологубъ ищеть теперь объясненія всему злу, существующему въ мірѣ, всему мѣщанству, всей передоновщинѣ; этой идеѣ по-священа его статья "Человѣкъ человѣку ? дьяволъ" (см. "Золотое Руно", 1907 г., No 1). Тутъ все дьяволъ мутитъ, расщепляя единое Я на милліоны различныхъ "ты"; при единомъ Я все такъ ясно, такъ понятно, а при тысячахъ тысячъ "ты" ? вся стройность міропониманія разсыпается и передъ нами снова безсмысленная жизнь, требующая оправданія. Тутъ все дьяволъ мутитъ: Ѳ. Сологубъ совершенно убѣжденъ въ этомъ. Когда Ѳ. Сологубъ утверждаетъ, что Я во всемъ и все во Мнѣ, то ему слышится смѣхъ мѣщанства: "глупыя сказки! Я ? Іоаннъ, и жена моя ? Марія. Вотъ тамъ родственники и друзья наши, Лазарь и Марѳа, и другая Марія, и третья. И Лука. И Клеопа. И другихъ такъ много. И все разные... Лука любитъ лукъ, а Клеопа ? персики"... Вотъ это-то и есть козни дьявольскія: "узнаю стараго, злого врага... Дьяволъ смѣется надо Мною, лѣпитъ злыя, искаженныя хари, и отводитъ Мои глаза. ? Вотъ, говоритъ онъ, Лука, а вотъ Клеопа, а гдѣ же ты? ? Гдѣ же Я? Такъ... предо Мною раскрывается противоположность: необходимое единство Мое и злобное, случайное Мое разъединеніе... Дьяволъ прячется подъ уродливыми, слѣпленными имъ харями, и визжитъ, и хохочетъ, и гнусныя придумываетъ слова, издѣваясь надъ Моею вѣрою, надъ Моимъ откровеніемъ, надъ Моимъ страстнымъ зовомъ. Тысячеголосый вой подъемлетъ онъ вокругъ Меня, и дразнитъ Меня милліонами красныхъ языковъ, покрытыхъ бѣшеною слюною. Вопитъ подъ неисчислимостью уродливыхъ масокъ:

- Ты ? глупый и смѣшной, Иванъ Иванычъ!

- Я здѣсь самый главный, а не ты.

ѣмъ у тебя.

- Жизнь ? борьба.

Да они отъ чорта и есть. Ихъ чортомъ не испугаешь. Развѣ вы не видите, какіе они плоскіе и сѣрые? Всѣ черти ? плоскіе и сѣрые.

ѣ люди ? неужели всѣ? ? плоски и сѣры. Люди ? черти. Неужели и вправду черти?

ѣпи, тяжкія, какъ свинецъ смерти, и липкія, какъ мерзкая паутина злого паука. Они берутъ въ свои руки того, кто случайно слабъ, и бьютъ его долго и безпощадно... Дѣвушку поймаютъ на площади, оголятъ, нагайками бьютъ, животъ разорвутъ, до смерти замучатъ. Загонятъ людей въ домъ и сожгутъ. И пляшутъ вокругъ пожарища, внимая дикому вою сожигаемыхъ. Какая адская мука ? горѣть живьемъ въ дьявольскомъ огнѣ земного мучительства! Кто же мучительствуетъ? Человѣкъ или Дьяволъ? Человѣкъ человѣку ? Дьяволъ"...

Извиняюсь за длинную цитату, но она очень характерна. Если отвлечься отъ того горделиваго юродства, которое, вопреки всѣмъ намѣреніямъ автора, сквозитъ въ каждой строкѣ его "самоутвержденія" и часто дѣлаетъ Ѳ. Сологуба дѣйствительно высоко-комичнымъ тамъ, гдѣ онъ хочетъ быть глубоко-трагичнымъ, то во всемъ вышеприведенномъ мы встрѣтимъ типичное рѣшеніе знакомыхъ уже намъ вопросовъ съ точки зрѣнія сологубовскаго солипсизма. Все зло міра ? въ случайномъ и кажущемся разъединеніи; надо преодолѣть очевидность множества и увѣровать въ непреложность своего единства съ міромъ; надо не разсуждать, а вѣрить. Надо вѣрить, что и Лука, и Клеопа, и всѣ милліоны людей ? только "личины", только безвольные автоматы, и что только мое "я" истинно, нераздѣлимо и едино. Въ царствѣ этихъ личинъ ? зло, насиліе, страданіе; но все это только фатаморгана, козни дьявола. "Въ дьявольскомъ огнѣ земного мучительетва" горятъ и страдаютъ маріонетки, разыгрывающія нелѣпый діаволовъ водевиль; но я, Иванъ Иванычъ, этого міра не принимаю, болѣе того ? я не признаю его реально существующимъ. Существую только Я {См. на эту же тему статью Ѳ. Сологуба "Театръ единой воли".}.

Ѳедоръ Сологубъ и только Ѳедоръ Сологубъ: мы не хотимъ утверждать, чтобы именно такова была скрытая мысль нашего автора. Весьма возможно, что для того и пестритъ онъ такъ этими личными мѣстоименіями съ прописной буквы, чтобы подчеркнуть общее значеніе этого единичнаго "я"; возможно, что онъ желаетъ только внушить своимъ слушателямъ, какъ каждый изъ нихъ долженъ относиться къ своему "я": совершенное самоутвержденіе ? задача каждаго и всѣхъ. Но если и таковъ взглядъ Ѳ. Сологуба, то онъ еще сгущаетъ тѣ противорѣчія, изъ которыхъ соткано все творчество этого автора. Какъ? Каждый можетъ примѣнить къ себѣ это сологубовское Я? "Каждый" ? а значитъ и Клеопа и Лука? Но вѣдь это именно то разъединеніе, то раздѣленіе, отъ котораго Ѳ. Сологубъ бѣжалъ къ солипсизму! Вѣдь это снова возвращеніе къ тому міру дѣйствительности, который можно не принять, но уже нельзя не признать! И опять съ прежней силой возникаютъ старые карамазовскіе вопросы, опять міровое зло является не фата-морганой, но реальнымъ фактомъ, отъ котораго не зачураешься никакими словами; не "личины", а реальные, живые люди "горятъ живьемъ на дьявольскомъ огнѣ земного мучительства"... Если же отъ этихъ выводовъ Ѳ. Сологубъ укроется на вершинахъ послѣдовательнаго солипсизма и объявитъ, что все есть Ѳедоръ Сологубъ и Ѳедоръ Сологубъ есть все, то и это не подвинетъ ни на одинъ шагъ рѣшеніе карамазовскихъ вопросовъ. "Благословенно все и во всемъ, ? утѣшаетъ насъ Ѳ. Сологубъ, ? ... ибо все и во всемъ ? Я, и только Я, и нѣтъ иного, и не было, и не будетъ"... Очень благодарны, благодаримъ покорно, но отъ такого утѣшенія отказываемся, такъ какъ логика такого утѣшенія намъ кажется очень подозрительной... Благословенно все и во всемъ, ибо все и во всемъ ? Я; но если это "все" включаетъ въ себя и міровое зло, съ которымъ не можетъ примириться Иванъ Карамазовъ, то не отвѣтитъ ли послѣдній обратной фразой: проклинаю все и во всемъ, проклинаю и самое Я. И если даже я, Иванъ Карамазовъ, только состояніе сознанія какого-то всеобъемлющаго Я (будь то Господь Богъ или Ѳедоръ Сологубъ ? безразлично), то и въ такомъ случаѣ я не принимаю окружающаго меня міра. Я проклинаю его.

ѣдовательнѣйшій солипсизмъ, или признаніе бытія другихъ людей. Солипсизмъ, послѣдовательно проведенный, является логически неопровержимымъ, какъ уже давно извѣстно; но онъ совершенно безсиленъ разрѣшить карамазовскіе вопросы. Если жизнь другихъ людей и объясняется, какъ состояніе моего сознанія, то зато вѣдь моя жизнь, жизнь единаго сознающаго, остается совершенно необъяснимой и неосмысленной; если страданія людей оказываются только тѣнью, видимостью, такъ какъ и людей-то этихъ не существуетъ, то зато вѣдь мои страданія, мои безвинныя муки остаются неоправданными! Мы видѣли однако, что такой точки зрѣнія чистаго солипсизма Ѳ. Сологубъ не выдерживаетъ до конца: кромѣ "я" у него появляется и сознающее "ты", которое дѣлаетъ солипсизмъ Ѳ. Сологуба уязвимымъ даже логически. На вершинахъ чистаго солипсизма человѣка съ еще большей силой охватываетъ ужасъ одиночества; и поистинѣ искать отъ одиночества спасенія въ солипсизмѣ не болѣе цѣлесообразно, чѣмъ, укрываясь отъ проливного дождя, броситься въ воду.

ѣд-няя возможность; признаніе бытія другихъ, а значитъ признаніе дѣйствитель-нос-ти всего того міра человѣческой муки, безсмысленной жизни, безцѣльной смѣны явленій, отъ котораго такъ безрезультатно всегда убѣгалъ Ѳ. Сологубъ и отъ котораго тщетно пытался зачураться всякими громкими словами. Мы видѣли, сколько выходовъ изъ этого жизненнаго тупика перепробовалъ Ѳ. Сологубъ ? и все безрезультатно; остался одинъ, послѣдній выходъ ? и его надо испробовать. Этотъ выходъ ? не отверженіе, а принятіе міра во всей его сложности, исканіе цѣли не въ будущемъ и трансцендент-номъ, а въ имманентномъ и настоящемъ. Вмѣсто того, чтобы убѣгать отъ жизни, искать выхода на разныхъ необитаемыхъ вершинахъ, надо остановиться и посмотрѣть жизни въ глаза; вмѣсто того, чтобы обольщать себя иллюзіями и вмѣсто Альдонсы видѣть Дульцинею, надо Альдонсу обращать въ Дульцинею; а кромѣ того ? и Альдонса, по свидѣтельству Сервантеса, была молодой и хорошенькой... И Ѳ. Сологубъ рѣшается испробовать такой выходъ; этимъ объясняются тѣ примирительные мотивы, которые мы находимъ въ его творчествѣ.

ѣтить, что всѣ тѣ попытки Ѳ. Сологуба, о которыхъ мы говорили выше, вовсе не шли въ отмѣчавшемся нами порядкѣ и послѣдовательности: почти всѣ онѣ были у него одно-временны, хотя въ разныя времена та или иная и выступала на первый планъ. Это надо особенно подчеркнуть, такъ какъ это характерная для Ѳ. Сологуба черта, которой онъ рѣзко отличается, напримѣръ, и отъ Л. Шестова и отъ Л. Андреева. Развитіе міровоззрѣнія послѣднихъ можетъ быть условно представлено одной длинной и послѣдовательно развивающейся нитью; у Ѳ. Сологуба, наоборотъ, мы имѣемъ цѣлый рядъ отдѣльныхъ нитей, развивающихся одновременно и то переплетающихся, то расходящихся. Вотъ почему съ самыхъ первыхъ его произведеній намѣчаются тѣ мотивы, которые потомъ, въ одинъ изъ моментовъ его творчества, дѣлаются временно главенствующими; вотъ почему на предыдущихъ страницахъ намъ часто приходилось возвращаться къ истокамъ его творчества и повторять: "еще въ первомъ сборникѣ стиховъ Ѳ. Сологуба"..., "еще въ одномъ изъ первыхъ его произведеній"... и т. п.; вотъ почему, наконецъ, у Ѳ. Сологуба такая масса противорѣчій, быстрой смѣны настроеній и взглядовъ. Въ этомъ отношеніи онъ, быть можетъ, наиболѣе перемѣнчивый и "текучій" изъ нашихъ поэтовъ, хотя критика и читатели чаще всего считаютъ его неизмѣннымъ и установившимся. Такое мнѣніе основано на аберраціи зрѣнія: элементы этихъ "текучихъ" взглядовъ Ѳ. Сологуба можно встрѣтить у него такъ давно, что дѣйствительно создается иллюзія, будто одинъ Ѳ. Сологубъ въ быстрой смѣнѣ нашихъ литературныхъ теченій "яко с-толпъ, невредимъ стоитъ"...

Ѳ. Сологуба въ творчествѣ послѣдняго времени, тоже встрѣчались еще въ самомъ началѣ этого творчества; уже давно онъ стремился не отринуть міръ, а сказать ему "да", не измышлять Дульцинею, а взглянуть на Альдонсу. "Благословляю, жизнь моя, твои печали" ? этотъ примирительный мотивъ идетъ въ творчествѣ Ѳ. Сологуба отъ самыхъ первыхъ его произведеній. Его сердце

.....жаждетъ воли

ѣть и любить,

Изнывать отъ горькой боли,

ѣщаваетъ насъ любить жизнь, "дней тоской не отравляя, все вокругъ себя любя", онъ "съ міромъ тѣснѣе сплетаетъ печальную душу свою"... (изъ второй книги стиховъ). И мотивы эти проходятъ черезъ все творчество Ѳ. Сологуба, рядомъ съ мотивами отрицанія міра, рядомъ съ настроеніями скорби и отчаянья; любовь къ жизни и ко всему земному такъ же присуща Ѳ. Сологубу, какъ и другія уже знакомыя намъ настроенія. Въ третьей и четвертой книгѣ стиховъ мы снова и неоднократно встрѣчаемся съ этими мотивами пріятія міра и жизни. Вольный вѣтеръ поеть нашему автору "про блаженство бытія"; поэтъ чувствуетъ свою неразрывную связь съ землею и со всѣмъ земнымъ, ибо

ѣлилъ.

ѣ ? вершины и долины,

ѣ, весь міръ мнѣ милъ.

Онъ принимаетъ весь міръ въ его цѣломъ, не отвергая ничего, онъ торопится принять его, пока еще есть время:

ѣчной разлуки

Но, смиренно, и тяжкія муки.

Такъ говорилъ поэтъ еще на рубежѣ между девяностыми и девятисотыми годами, до періода своего воинственнаго солипсизма и абсолютнаго самоутвержденія. Теперь, стоя въ концѣ этого періода, въ самое послѣднее время Ѳ. Сологубъ снова выдвигаетъ впередъ этотъ мотивъ своего творчества, это пріятіе міра и жизни. Конечно, это не значитъ, чтобы поэтъ отказался творить легенду: романтическія черты творчест-ва Ѳ. Сологуба настолько опредѣленны, что онъ не погаситъ ихъ въ себѣ никакимъ пріятіемъ міра; никогда поэтъ не разстанется со своей Дульцинеей Тобозской... Но въ то же время онъ не отвергаетъ, а принимаетъ и реалистическую Альдонсу, онъ не хочетъ ограничиться однимъ рѣзкимъ "нѣтъ", однимъ категорическимъ отрицаніемъ міра. "Я хочу быть покорнымъ до конца, ? говоритъ Ѳ. Сологубъ въ знакомой уже намъ статьѣ "Демоны поэтовъ", ? я влекусь нынѣ къ тому полюсу поэзіи, гдѣ вѣчное слышится да всякому высказыванію жизни. Не стану собирать въ одинъ плѣнительный образъ случайно-милыя черты, не скажу: ? "нѣтъ, не козломъ пахнетъ твоя кожа, не лукомъ несетъ изъ твоего рта, ты свѣжа и благоуханна, какъ саронская лилія, и дыханіе твое слаще духа кашмирскихъ розъ, и сама ты Дульцинея, прекраснѣйшая изъ женщинъ". Но покорно признаю: "да, ты Альдонса". Подойти покорно къ явленіямъ жизни, сказать всему да , принять и утвердить до конца все являемое ? дѣло великой трудности"... Это уже не тотъ Сологубъ, который утверждалъ когда-то: "я съ тѣмъ, что явлено, враждую"; теперь онъ, не отказываясь отъ міра своей фантазіи, въ то же время не отвергаетъ и окружающаго его міра. Всякое истинное творчество, по мнѣнію Ѳ. Сологуба, должно быть сочетаніемъ "да" и "нѣтъ", реализма и романтизма или, какъ ихъ называетъ Ѳ. Сологубъ, ирояическихъ и лирическихъ моментовъ. "Лирика всегда говоритъ міру нѣтъ , лирика всегда обращена къ міру желанныхъ возможностей, а не къ тому міру, который непосредственно данъ"; "иронія", наоборотъ, всегда говоритъ міру да и всегда обращена лицомъ къ міру непосредственно даннаго; лирика рисуетъ намъ Дульцинею, иронія описываетъ Альдонсу. Сочетаніе этихъ элементовъ является признакомъ всякой истинной поэзіи; въ видѣ примѣра Ѳ. Сологубъ указываетъ на героиню своего романа "Тяжелые сны" ? Нюту Ермолину, которая "приняла міръ кисейный и міръ пестрядинный" и стала "дульцинированной Альдонсой"... И Ѳ. Сологубъ тоже хочетъ принять оба эти міра. Онъ продолжаетъ говорить нѣтъ данному міру для того, "чтобы восхвалить міръ, котораго нѣтъ, который долженствуетъ быть, который Я хочу"; онъ не отвергаетъ Дульцинею, но въ то же самое время онъ не отвергаетъ и Альдонсу. Онъ стремится къ сочетанію обоихъ элементовъ. И если въ своей Нютѣ Ермолиной онъ хочетъ видѣть, по его же выраженію, "дульцинированную Альдонсу", то въ одномъ изъ послѣднихъ своихъ произведеній, въ трагедіи "Побѣда смерти", онъ выводитъ на сцену "альдонсированную Дульцинею"... Въ прологѣ къ этой трагедіи, озаглавленномъ "Змѣиноокая въ надменномъ чертогѣ", мы имѣемъ передъ собою въ качествѣ дѣйствующаго лица съ одной стороны "Альдонсу, именуемую королевою Ортрудою", а съ другой ? "Дульцинею, именуемую Альдонсою"... Дульцинея эта носитъ воду, моетъ полы и всѣ считаютъ ее крестьянской дѣвкой Альдонсой и бьютъ ее; а она все ждетъ поэта, который "увѣнчаетъ красоту и низвергнетъ безобразіе"... Донъ Кихотъ въ Альдонсѣ видѣлъ Дульцинею; здѣсь, наоборотъ, Дульцинею принимаютъ за Альдонсу... И поэтъ долженъ увѣнчать красоту, не видную подъ маской обыденности, онъ долженъ увѣнчать, воспѣть, полюбить "истинную красоту этого міра, очаровательницу Дульцинею во образѣ змѣиноокой Альдонсы"... {Этотъ же циклъ идей мы находимъ въ любопытномъ предисловіи Ѳ. Сологуба къ его переводамъ изъ П. Верлена, въ его статьѣ "Мечта Донъ-Кихота" ("Золотое Руно", 1908 г., н. 1) и др.}.

Ѳ. Сологубъ ? типичный романтикъ, а потому не трудно предсказать, что всѣ его попытки примириться съ Альдонсой раньше или позже обречены на неудачу; но любопытно уже то, что нашъ авторъ видитъ теперь невозможность остаться при одной Дульцинеѣ, при одномъ мірѣ своей фантазіи, ? такъ или иначе, но этотъ міръ надо дополнить міромъ реальнаго, пріятіемъ Альдонсы. Надо принять данный міръ. И Ѳ. Сологубъ уже не считаетъ свое "я" единымъ въ мірѣ; онъ уже не утверждаетъ, какъ прежде: "я обманъ личинъ отвергъ", "раздѣленные и многообразные лики ? всѣ они только личины Мои"... Наоборотъ, онъ признаетъ теперь эти "личины", признаетъ существованіе многообразныхъ "ты", которые казались ему раньше только насмѣшкой надъ нимъ дьявола; онъ преодолѣваетъ былое свое горделивое юродство и снова входитъ человѣкомъ въ человѣческій міръ:

ѣлъ я дикій холодъ

И снова непорочно молодъ,

Вернувшись къ ясному смиренью,

ѣтущее хвалю, ? говоритъ намъ поэтъ въ одномъ изъ послѣднихъ своихъ стихотвореній (кн. "Пламенный Кругъ"). И, какъ видимъ, это дѣйствительно возвратъ къ тому настроенію и тѣмъ мотивамъ, которые мы слышали отъ Ѳ. Сологуба еще въ началѣ его творчества.

И съ этой точки зрѣнія "пріятія міра" Ѳ. Сологубъ находитъ оправданіе и міру и жизни. Мы уже видѣли, въ чемъ хочетъ найти это оправданіе Ѳ. Сологубъ ? въ "красотѣ", и тогда уже отмѣтили ту долю правды, которая скрыта въ такомъ отвѣтѣ; возобновимъ теперь это въ памяти на отдѣльномъ примѣрѣ. "Люблю красоту, ? страстно говоритъ Людмила: ? ...люблю цвѣты, духи, яркія одежды, голое тѣло. Говорятъ, есть душа. Не знаю, не видѣла. Да и на что она мнѣ? Пусть умру совсѣмъ, какъ русалка, какъ тучка подъ солнцемъ растаю. Я тѣло люблю ? сильное, ловкое, голое, которое можетъ наслаждаться"... Ошибочно, разумѣется, думать, что въ этомъ ? вся правда: правда шире этого узкаго самоограниченія красотою; но въ этомъ несомнѣнно есть доля правды, заключающаяся въ томъ, что смысла жизни надо искать не въ будущемъ, не на землѣ Ойле, не въ Zukunftstaat'е, не черезъ двѣсти-триста лѣтъ, а въ переживаніяхъ каждаго даннаго момента. Жизнь наша получаетъ непосредственный ? но не объективный, а субъективный ? смыслъ, если мы поймемъ, что не будущее осмы-сливаетъ нашу жизнь, а настоящее, что не на небѣ, а на землѣ можемъ мы найти свои идеалы. И самъ Ѳ. Сологубъ готовъ признать это:

ѣтъ.

ѣдь тутъ же, съ нами, свѣтъ.

И ярки наши дни...

Ѳ. Сологубъ говоритъ о себѣ: "но онъ любилъ мечтать о пресвятой звѣздѣ, какой не отъискать нигдѣ, ? увы! ? нигдѣ!" (кн. "Пламенный Кругъ"). Да, "онъ любилъ мечтать" ? мы это знаемъ, мы это видѣли; онъ пробовалъ и пробуетъ то спрятаться за стѣнами "творимой легенды", то утѣшиться мыслью о звѣздѣ Ойле, которой "нигдѣ, ? увы! ? нигдѣ" не отъискать... И иногда ему надоѣдаетъ искать смыслъ жизни "за предѣлами предѣльнаго". Искать смыслъ и цѣль жизни человѣка и жизни человѣчества гдѣ-то впереди, возлагать надежды на безсмертіе духа или безсмертіе человѣчества, на далекое грядущее ? дѣло религіозной вѣры. Блаженъ, кто вѣруетъ; Ѳ. Сологубъ не вѣритъ. Его правда въ томъ, что онъ строитъ свое оправданіе жизни, видитъ смыслъ ея не въ будущемъ, а въ настоящемъ:

Живи и знай, что ты живешь мгновеньемъ,

ѣли

Умрутъ, какъ звонъ расколотой свирѣли

                    ѣ ручья...

ѣмъ такъ, пусть и прежнія откровенія и грядущія тайны вовсе не чужды человѣку, хотя онъ и живетъ мгновеньемъ; но во всякомъ случаѣ здѣсь подписывается смертный приговоръ думамъ о тайной цѣли бытія. Такихъ цѣлей нѣтъ ни у человѣка, ни у человѣчества; каждый человѣкъ ? объективное средство и субъективная самоцѣль. Всякій причинно-обусловленный рядъ можетъ быть разсматриваемъ нами, какъ рядъ цѣлесообразный, телеологически-обусловленный, если только зве-номъ этого ряда является человѣкъ. Я живу во времени, а потому и являюсь слѣдствіемъ безконечной цѣпи причинъ, и въ свою очередь оказываюсь однимъ изъ промежуточныхъ причинныхъ условій для безконечной цѣпи грядущихъ слѣдствій; я слѣдствіе, но я и причина. Sub specie телеологизма это значитъ, что я являюсь цѣлью безконечной цѣпи средствъ и въ свою очередь оказываюсь средствомъ для безконечной цѣпи грядущихъ цѣлей; я средство, но я и цѣль. Конечной цѣли нѣтъ и не можетъ быть, какъ нѣтъ и не можетъ быть начальной причины; каждое данное звено причинно-телеологическаго ряда, каждое "я" есть слѣдствіе и цѣль и въ то же время причина и средство; въ каждый данный моменть "я" есть пунктъ пресѣченія этихъ четырехъ элементовъ. Мы ищемъ цѣли въ опредѣленномъ пунктѣ пути, а между тѣмъ не замѣчаемъ, что цѣлью является каждый данный моментъ , что цѣль не въ будущемъ, что цѣль ? въ настоящемъ...

ѣнія, ? на развитіи ея мы еще подробно остановимся ? съ которой и Ѳ. Сологубъ иногда принимаетъ міръ и осмысливаетъ существованіе. Не черезъ двѣсти-триста лѣтъ, не въ Zukunftstaat'е лежитъ цѣль человѣческой жизни, цѣль жизни каждаго человѣка и всего человѣчества, а въ каждомъ данномъ моментѣ. И если въ каждый данный моментъ въ моемъ " я" пересѣкаются цѣль, слѣдствіе, средство и причина, то мнѣ, для сознанія осмысленности своей жизни, остается только и въ каждый данный моментъ и въ ту сумму ихъ, которая зовется моей жизнью, вмѣстить рядъ наиболѣе полныхъ, широкихъ и глубокихъ переживаній. Цѣль ? въ настоящемъ, и этимъ оправдывается жизнь; это сознаетъ Нюта Ермолина ("Тяжелые сны"), за которой несомнѣнно стоитъ самъ Ѳ. Сологубъ ? недаромъ же онъ эту Нюту торжественно именуетъ "Моею вѣчною Невѣстою"... А Нюта и является именно выразительницей мысли о цѣли въ настоящемъ, объ осмысленности жизни какъ таковой. "Я люблю радость, ? говоритъ она, ? ...и все въ жизни. Хорошо испытывать разное. Струи моэта и боль отъ лозины ? во всемъ есть полнота ощущеній"... Этой полнотой ощущеній и осмысливается жизнь, какъ еще яснѣе высказываетъ Нюта въ своемъ разговорѣ съ Логинымъ. Послѣдній утверждаетъ, что жизнь въ одно и то же время и необходима и невозможна. "Невозможность жизни! ? перебиваетъ Нюта: ? живутъ же...

- Живутъ? Не думаю (отвѣчаетъ Логинъ). Умираютъ непрерывно ? въ томъ и вся жизнь. Только хочешь схватиться за прекрасную минуту ? и нѣтъ ея, умерла.

ѣмъ требовать отъ жизни того, чего въ ней нѣтъ и не можетъ быть? Сколько поколѣній прожило и умерло покорно.

- И увѣрены были, что такъ и надо, что у жизни есть смыслъ? А стоитъ доказать, что нѣтъ смысла въ жизни ? и жизнь сдѣлается невозможной...

ѣтъ, я съ этимъ несогласна. У жизни есть смыслъ, да и пусть нѣтъ его ? мы возьмемъ и нелѣпую жизнь и будемъ рады ей.

ѣческое понятіе. Мы сами создаемъ смыслъ и вкладываемъ его въ жизнь. Дѣло въ томъ, чтобъ жизнь была полна ? тогда въ ней есть и смыслъ и счастье"...

Логинъ не хочетъ принять такой жизни, которая не имѣетъ объективнаго смысла; однако и въ его уста авторъ вкладываетъ то убѣжденіе, что цѣли мы должны искать не въ будущемъ, а въ настоящемъ. "У насъ въ лѣсахъ ? говоритъ ему Нюта ? цвѣтетъ теперь много ландышей: бѣлые въ прозелень цвѣты, милые такіе. А вамъ случалось видѣть ихъ ягоды?

ѣтъ, не доводилось.

- Да и мало кто ихъ видѣлъ.

ѣли?

ѣла. Ярко-красныя ягоды. И никто-то, почти никто ихъ не видитъ: ребятишки жадные обрываютъ цвѣты и продаютъ.

ѣсь лучше цвѣтъ, чѣмъ плодъ, ? сказалъ Логинъ: ? красота цвѣтка ? достигнутая цѣль жизни ландыша"...

Господа объективисты ? мистики или общественники, безразлично ? съ ужасомъ отшатнутся отъ подобнаго воззрѣнія и судорожно ухватятся за вѣру въ Бога или за вѣру въ человѣчество. Они ищутъ объективнаго смысла жизни и утверждаютъ, что, говоря фигурально, цѣль жизни ландыша именно плодъ, а цѣль жизни человѣка ? потомство, человѣчество, душа, Богъ... Но въ Бога и душу надо вѣрить ? и "блаженны вѣрующіе", а ссылка на человѣчество и потомство ? вѣдь это отсыланіе отъ Понтія къ Пилату. Попытка найти объективный смыслъ жизни внѣ области вѣры ? попытка съ негодными средствами; смыслъ жизни ? исключительно субъективный и другимъ быть не можетъ. И тщетно стремленіе объективистовъ, не желающихъ принять субъективный смыслъ жизни, перенести объективный смыслъ за грани исторіи и за грани земной жизни: жизнь должна имѣть объясненіе въ самой себѣ, или такого объясненія вовсе нѣтъ. Недаромъ поэтому Ѳ. Сологубъ, въ своей трагедіи "Даръ мудрыхъ пчелъ", заставляетъ тѣни умершихъ искать смысла своей минувшей жизни въ ней самой, а не въ туманахъ Аида. Персефона тоскуетъ по живой жизни, и тѣни умершихъ вспоминаютъ объ этой жизни, какъ имѣвшей ясный субъективный смыслъ:

ѣческой жизни, проливаемое въ изобиліи!

ѣни умершихъ . Мы страдали.

ѣдь человѣческой плоти!

ѣни умершихъ . Мы хотѣли.

ѣло земное, пронизанное солнцемъ!

Тѣни умершихъ . Мы любили.

ѣ ткете!

Тѣни умершихъ . Мы свершили весь нашъ путь. Не ждемъ ни радости, ни печали.

ѣли, мы любили ? такъ говорятъ о себѣ тѣни умершихъ; не въ прошедшемъ, а въ настоящемъ времени повторяемъ о себѣ эти же слова мы, живые люди. Мы страдаемъ и наслаждаемся, мы любимъ и ненавидимъ, мы боремся и побѣждаемъ или погибаемъ; въ полнотѣ этихъ переживаній ? весь смыслъ нашей жизни, другого не было, нѣтъ и не будетъ.

ѣдные штрихи, первыя очертанія этой теоріи. Немедленно возникаетъ цѣлый рядъ сложныхъ и острыхъ вопросовъ, или, вѣрнѣе, всего одинъ во-просъ: какъ же отвѣчаетъ эта теорія на всѣ тѣ мучительныя проблемы, съ постановки которыхъ мы начали? А затѣмъ: каковы же ближайшіе выводы изъ этого положенія? Къ чему мы придемъ въ концѣ пути? А смыслъ жизни человѣчества? а всемірная исторія? а міровое зло? И если настоящее есть цѣль для каждаго отдѣльнаго "я", то не придемъ ли мы какъ-разъ къ теоріи абсолютнаго эгоизма? И такъ далѣе, и такъ далѣе.

ѣ эти вопросы мы найдемъ отвѣтъ попутно съ изученіемъ художественнаго и философскаго творчества Л. Андреева и Л. Шестова ? тѣхъ двухъ писателей, которые, вмѣстѣ съ Ѳ. Сологубомъ, наиболѣе сильно отзываются на вопросъ о смыслѣ и цѣли жизни, ? вопросъ, составляющій главную ось творчества всѣхъ ихъ троихъ. Изученіе же Ѳ. Сологуба доведено нами до конца и мы здѣсь съ нимъ простимся, подведя только краткій итогъ тѣмъ результатамъ, къ которымъ мы пришли на предыдущихъ страницахъ.

ѣломъ, жизнь, какъ таковая ? сплошное мѣщанство: вотъ положеніе, проходящее черезъ все творчество Ѳ. Сологуба и сближающее его прежде всего съ Чеховымъ, а черезъ него и съ Лермонтовымъ. Вся жизнь ? сплошная передоновщина: вотъ впечатлѣніе, вынесенное Ѳ. Сологубомъ отъ столкновенія съ "дебелой бабищей жизнью"... Если это такъ, то праздны и тщетны всѣ попытки найти общій смыслъ и жизни человѣка и жизни человѣчества; единственнымъ спасеніемъ изъ этого омута мѣщанства для захлебывающихся въ немъ отдѣльныхъ людей является либо "блаженное безуміе", либо избавительница смерть. Есть, впрочемъ, и иной выходъ; этотъ выходъ ? одиночество, пытающееся найти себѣ метафизическое оправданіе въ солипсизмѣ и ищущее дорогу индивидуальнаго спасенія въ культѣ красоты. Послѣднее ведеть въ свою очередь къ двумъ противоположнымъ результатамъ, которые могутъ быть охарактеризованы нами какъ романтизмъ и реализмъ поэта. Съ одной стороны Ѳ. Сологубъ воздвигаетъ причудливые міры своей фантазіи, въ которыхъ онъ ищетъ смысла и спасенія отъ безсмысленности окружающаго мѣщанства; съ другой стороны онъ начинаетъ цѣнить красоту не только въ своемъ вымышленномъ, но и въ дѣйствительномъ мірѣ. Оба эти міра онъ совмѣщаетъ: надо жить всей полнотой переживаній въ данномъ намъ мірѣ трехъ измѣреній и надо восполнять эти переживанія творчествомъ міра четырехъ измѣреній, полетомъ "за предѣлы предѣльнаго"... Въ общей полнотѣ переживаній и заключается единственный смыслъ жизни, поднявшейся надъ уровнемъ передоновщины; но смыслъ этотъ ? исключительно субъективный, а объективнаго нѣтъ и быть не можетъ. Внѣ этого субъективнаго смысла жизнь человѣка и жизнь человѣчества только ?

Случайная дорога...

ѣка и человѣчества того объективнаго смысла, котораго тщетно ищутъ въ ней и мистики и позитивисты; и жизнь не хочетъ Бога ? ибо довольствуется она тѣмъ субъективнымъ смысломъ, который не нуждается ни въ санкціи Бога, ни въ санкціи Человѣчества... Объективнаго смысла человѣческой жизни нѣтъ, ибо жизнь эта ? "капризъ пьяной Айсы"; объективнаго смысла исторіи человѣчества нѣтъ, ибо исторія эта ? "Анекдотъ, рожденный Айсою" (см. "Перевалъ", 1907 г. No 1, статья Ѳ. Сологуба); есть только субъективный смыслъ человѣческой жизни и заключается онъ въ полнотѣ переживаній, ? а другого смысла не было, нѣтъ и не будетъ.

Такъ говоритъ намъ Ѳ. Сологубъ. Хотѣлъ ли онъ сказать это ? для насъ безразлично, но это сказалось во всемъ его творчествѣ; и въ этомъ его связь не только съ Чеховымъ и Лермонтовымъ, но и съ Достоевскимъ. И Ѳ. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ ? всѣ они вышли изъ Ивана Карамазова, какъ ни различны они по настроенію, по взглядамъ, по значенію въ русской литературѣ. Значеніе Ѳ. Сологуба въ исторіи русской литературы ? не велико: онъ слишкомъ интимный, слишкомъ индивидуальный поэтъ, чтобы занять своимъ именемъ десятилѣтіе, создать эпоху, школу... Въ этомъ отношеніи онъ родствененъ Л. Шестову и совершенно противоположенъ Л. Андрееву: и Ѳ. Сологубъ и Л. Шестовъ ? писатели "для немногихъ", они никогда не будутъ пользоваться всеобщимъ признаніемъ. Это не порицаніе и не хвала: съ одной стороны художникомъ "для немногихъ" является такой глубокій и тонкій писатель, какъ Тютчевъ; а съ другой ? писателемъ "для всѣхъ" оказывается такой тонкій и проникновенный художникъ, какъ Чеховъ. Тютчевъ ? одинокая вершина въ исторіи русской литературы, Чеховъ ? соединенная съ прошлымъ и будущимъ горная цѣпь; Тютчевъ связанъ внутренней связью съ отдѣльными великанами русской литературы (съ Пушкинымъ, съ Баратынскимъ), а Чеховъ, кромѣ того, еще со всей русской литературой и русской жизнью въ ея цѣломъ; Тютчевъ ? глубочайшій моментъ русской литературы, Чеховъ ? цѣлая эпоха, одинаково и широкая и глубокая. Нѣтъ сомнѣнія, что имя Л. Андреева будетъ современемъ обозначать собою отдѣльную эпоху русской литературы: Чеховъ, М. Горькій, Л. Андреевъ ? такова будетъ послѣдовательная цѣпь именъ, характеризующихъ русскую литературу конца ХІХ-го и начала ХХ-го вѣка; Ѳ. Сологубъ (равно какъ и Л. Шестовъ) въ эту цѣпь не войдетъ. Онъ слишкомъ индивидуальный, слишкомъ интимный писатель, онъ стоитъ въ русской литературѣ особнякомъ и особнякомъ будетъ изучаться историками литературы. Про Ѳ. Сологуба можно сказать словами Тэна объ одномъ изъ французскихъ писателей: онъ занимаетъ въ литературѣ высокое, но узкое мѣсто. Вѣрнѣе наоборотъ: Ѳ. Сологубъ занимаетъ въ нашей литературѣ узкое, но высокое мѣсто. Его "Мелкій Бѣсъ" одинъ закрѣпляетъ за нимъ такое мѣсто въ литературѣ, если даже не говорить объ его стихахъ и о такихъ маленькихъ шедеврахъ, какъ многіе мелкіе разсказы Ѳ. Сологуба ? особенно тѣ, въ которыхъ на сцену выводятся дѣти (напр., "Въ плѣну", "Два готика", "Землѣ земное" и др.). Такое же узкое, но высокое мѣсто занимаетъ Ѳ. Сологубъ и своими стихами: въ исторіи русской поэзіи девяностые и девятисотые годы будутъ охарактеризованы именами К. Бальмонта и В. Брюсова, а Ѳ. Сологубъ со своей тонкой, интимной поэ-зіей и здѣсь займетъ обособленное мѣсто ? узкое, но высокое. Это не мѣшаетъ ему быть тѣсно связаннымъ съ отдѣльными великанами русской литературы ? съ Лермонтовымъ, съ Чеховымъ и съ Достоевскимъ; съ первыми двумя онъ связанъ своимъ отношеніемъ къ мѣщанству жизни, а съ послѣднимъ ? своимъ отношеніемъ къ карамазовскимъ вопросамъ, которые своимъ ядомъ отравили его сердце.

ѣ Ѳ. Сологуба. И по сравненію съ этимъ ничтожными и мелкими являются всѣ черты самовосхваленія, самообожанія и вообще того горделиваго юродства, которыя мы находимъ не у одного Ѳ. Сологуба, но и у многихъ родственныхъ ему современныхъ писателей. Многихъ читателей приводятъ въ негодованіе такіе перлы, какъ, напримѣръ, предисловіе Ѳ. Сологуба къ его трагедіи "Побѣда смерти"... "Развѣ стихи его не прекрасны? ? говоритъ въ третьемъ лицѣ о самомъ себѣ Ѳ. Сологубъ въ этомъ предисловіи: ? развѣ проза его не благоуханна? развѣ не обладаетъ онъ чарами послушнаго ему слова?"... И читатель со смѣхомъ или негодованіемъ отодвигаетъ отъ себя книгу самоупивающагося автора... Но, конечно, поступать такъ, значитъ изъ-за деревьевъ не видѣть лѣса. Надо подняться выше подобнаго мелкаго самовосхваленія, надо обращать фокусъ своего вниманія не на эти мелкія авторскія причуды, всегда такъ или иначе объяснимыя нравами литературной кружковщины или условіями личной психики; надо "смотрѣть въ корень" творчества писателя, искать общей связующей нити этого творчества. И въ томъ же предисловіи, изъ котораго многіе злорадно вырываютъ только-что приведенную фразу, есть другая, гораздо больше заслуживающая вниманія. "Всѣми словами, какія находитъ, онъ говоритъ объ одномъ и томъ же. Къ одному и тому же зоветъ онъ неутомимо", ? говоритъ о себѣ самъ Ѳ. Сологубъ въ этомъ же предисловіи; и на эти слова надо обратить вниманіе, такъ какъ дѣйствительно они подчеркиваютъ то единство творчества Ѳ. Сологуба, о которомъ мы говорили на предыдущихъ страницахъ. Нити творчества Ѳ. Сологуба ? многочисленны, сложны и идутъ переплетаясь; но направленіе этого пути ? дѣйствительно едино. "Безуміе", "одиночество", "любовь", "красота", "смерть" ? какъ бы ни отвѣчалъ еще Ѳ. Сологубъ на стоящіе передъ нашимъ сознаніемъ карамазовскіе вопросы, но несомнѣнно во всякомъ случаѣ, что "всѣми словами, какія находитъ, Ѳ. Сологубъ говоритъ объ одномъ и томъ же"... Онъ говоритъ о смыслѣ жизни, о цѣли жизни, объ оправданіи жизни...

Что онъ говоритъ объ этомъ ? мы знаемъ; какъ отвѣчаетъ онъ на эти вопросы ? мы слышали. На творчествѣ Л. Андреева и Л. Шестова мы прослѣдимъ дальнѣйшее развитіе того рѣшенія вопроса о смыслѣ жизни, которое въ общихъ чертахъ было намѣчено нами въ творчествѣ Ѳ. Сологуба и которое должно въ концѣ концовъ сдѣлаться яснымъ не только въ общихъ чертахъ, но и во всѣхъ подробностяхъ.