ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Обе сестры плохо выспались. Елисавета была истомлена кошмарами, а Елена часто просыпалась и приходила к ней. Обе чувствовали сладкое и яркое головокружение разрезанного драконовыми серпами сна. В голове бежали яркие воспоминания нестройною и пестрою вереницею. Вспоминались подробности вчерашнего посещения. Еще томное одолевало обеих смущение, - точно стыд. Но сегодня сестры понемногу одолели его. Оставаясь наедине, они разговаривали о том, что видели в дому у Триродова, и в его колонии. Странная нападала на сестер забывчивость, - понемногу забывалась обстановка, подробности тонули. Разговаривая об этом, они часто ошибались, и поправляли одна другую. Точно сон был. Да и то, - явь или сон? И где границы? Сладкий сон, горький ли сон, - о, жизнь, быстрым видением проносящаяся!
Прошло три дня. Опять стоял тихий, ясный день, и опять небесный Дракон улыбался своею злою, безумно-ярою улыбкою. Покачиваясь, отсчитывал багровые секунды и пламенные минуты, и ронял с еле слышным гулом на землю свинцово-тяжелые, но прозрачные часы. Было три часа дня, - только что миновали самые знойные, ядовито-липкие змеиные минуты. Кончился завтрак. Рамеевы и Матовы были дома. Опять был долог, нестроен и горяч спор Елисаветы с Петром, и по-прежнему безнадежен, - и разошлись, взволнованные и тоскующие, смутным беспокойством истомив уравновешенность мисс Гаррисон.
Сестры остались одни. Они вышли на нижний балкон, сидели молча, и притворялись, что читают. Они чего-то ждали. Ожиданием ускорялся подымающий грудь стук сердец.
Елисавета уронила книгу на колени и, вдруг нарушив знойное молчание, сказала:
- Мне кажется, он сегодня к нам приедет.
Повеял ветер, дрогнули гибкие ветки, какая-то пташка загомозилась, - и казалось, что тоскующий сад обрадовался торопливо промчавшимся словам, резвым, звонким.
- Кто? - спросила Елена.
И вдруг покраснела от неискренности вопроса, - знала же кто. Елисавета улыбнулась, глянула на нее, и сказала:
- Триродов, конечно. Странно, что мы его ждем.
- Но он, кажется, обещал приехать, - нерешительно сказала Елена.
- Да, - отвечала Елисавета, - он что-то говорил там, у этого странного зеркала.
- Это было раньше, - возразила Елена.
- Да, и в самом деле,- сказал Елисавета. - Я все путаю. Не понимаю, как можно так скоро забыть.
- Да я и сама путаю немало, - удивляясь самой себе, говорила Елена. - Я почему-то чувствовала большую усталость.
Мягкий шум колес по песку приближался быстро и плавно. К дому по березовой аллее, медленно, останавливаясь уже, катился легкий шарабан, влекомый лошадью в английской упряжке. Сестры встали. Они были взволнованы. Но на лицах были привычно-любезные улыбки, и руки не дрожали.
Триродов отдал вожжи Кирше. Кирша отъехал.
Первая встреча была странно-неловкою. Смущение сестер пробивалось под любезно-пустыми фразами. Прошли в гостиную. Рамеев вышел, приветствуя гостя, и оба брата Матовы. Начались взаимные приветы, - знакомство, - незначащие речи, - все, как у всех и всегда.
Петр был враждебно неловок. Он говорил отрывисто и с явною неохотою. Миша смотрел любопытными глазами. Ему Триродов понравился, - был приятен, да и раньше Миша слышал о нем нечто, обязывающее к хорошему отношению.
Рамеев сказал:
- Мы много о вас слышали. Рады вас видеть.
Триродов улыбался, и улыбка его казалась слегка несмешливою. Елисавета спросила:
- Вам кажется, что слова об удовольствии видеть - только фраза?
Как-то резко прозвучали эти слова. Елисавета заметила это, и покраснела. Рамеев глянул на нее с удивлением. Триродов сказал:
- Нет, я этого не думаю. Есть радость встреч.
- Так, по привычке говорят, принято, - тихо сказал Петр.
Триродов с улыбкою глянул на него, и обратился к Рамееву.
- Говорю это совершенно искренно, - я рад, что познакомился с вами. Я живу очень уединенно, и потому тем более рад счастливому случаю, - тому, что дело привело меня к вам.
- Дело? - с удивлением спросил Рамеев.
- О, только два слова, предварительно, - сказал Триродов. - Хочу расширить свое хозяйство.
С легкою печалью в звуке голоса Рамеев сказал:
- Вы купили лучшую половину Просяных Полян.
Триродов говорил:
- Она мне немного мала. Купил бы и остальное, - для моей колонии.
- Это - часть Петра и Миши, - сказал Рамеев. - Не хотелось бы продавать остальное.
- Что касается меня, - сказал Петр, - я бы с удовольствием продал, пока "товарищи" не отобрали даром.
Миша молчал, но видно было, что ему противна и неприятна мысль о продаже родной земли. Казалось, что он сейчас заплачет. Рамеев сказал:
- По-моему, продавать не надо. Я бы не советовал этого делать. Мишиной части до его совершеннолетия не продам, да и тебе, Петр, не советую.
И обрадовался Миша, благодарно глянул на Рамеева. Рамеев продолжал:
Триродов поблагодарил.
Разговор перешел на его учебное заведение. Рамеев сказал:
- По этой школе вам приходится иметь дело с директором народных училищ. Как вы с ним ладите? Триродов презрительно усмехнулся.
- Да никак, - сказал он.
- Тяжелый человек этот господин с дамским голосом, - сказал Рамеев. - Холодный карьерист. Он вам постарается повредить.
Триродов спокойно ответил:
- Я привык. Мы все к этому привыкли.
- Могут закрыть школу, - насмешливо и резко сказал Петр.
- Могут и не закрыть, - возразил Триродов.
- Ну, а если? - настаивал Петр.
- Будем надеяться на лучшее, - сказал Рамеев.
Елисавета ласково глянула на отца. Триродов спокойно говорил:
- Можно закрыть школу, но довольно трудно помешать людям жить на земле и вести хозяйство. Если школа станет не только школою, но и образовательным хозяйством, то она с успехом заменит крупные хозяйства землевладельцев.
- Ну, это - утопия, - досадливо сказал Петр.
- Осуществим утопию, - так же спокойно возразил Триродов.
- А для начала разорим то, что есть? - спросил Петр.
- Почему? - с удивлением спросил Триродов.
Странно волнуясь, говорил Петр:
- "Товарищеский" раздел чужой земли на даровщинку поведет к страшному падению культуры и науки.
Триродов спокойно возразил:
- Однако, - спросил Петр, - культурные памятники разрушаются довольно охотно тем хамом, который идет нам на замену.
памятников.
И так разговор быстро, по русской привычке, перешел на общие темы. Говорил больше Триродов, спокойно и уверенно. Его слушали с большим вниманием.
Из всех пятерых только один Петр не был увлечен гостем. Враждебное чувство к Триродову все более мучило его. Он посматривал на Триродова с подозрением и с ненавистью. Его раздражал уверенный тон Триродова, его "учительная" манера говорить. Весь разговор Петра с Триродовым был рядом колкостей, и даже явных грубостей. Рамеев с плохо скрываемою досадою посматривал на Петра, но Триродов словно не замечал его выходок, и был спокоен, прост и любезен. И под конец Петр принужден был смириться и оставить резкий тон. Тогда он замолчал. Сразу же после того, как Триродов простился, Петр ушел куда-то, очевидно избегая разговора о госте.