|
XXVI
Саша был очарован Людмилою, но что-то мешало ему говорить о ней с Коковкиною. Словно стыдился. И уже стал иногда бояться ее приходов. Сердце его замирало, и брови невольно хмурились, когда он увидит под окном ее быстро мелькавшую розово-желтую шляпу. А все-таки ждал ее с тревогою и с нетерпением, - тосковал, если она долго не приходила. Противоречивые чувства смешались в его душе, чувства темные, неясные: порочные - потому что ранние, и сладкие - потому что порочные.
Людмила не была ни вчера, ни сегодня. Саша истомился ожиданием и уже перестал ждать. И вдруг она пришла. Он засиял, бросился целовать ее руки.
- Ну, провалились, - выговаривал он ей ворчливо, - двое суток вас не видать.
Она смеялась и радовалась, и сладкий, томный и пряный запах японской функии разливался от нее, словно струился от ее темно-русых кудрей.
Людмила и Саша пошли гулять за город. Звали Коковкину - не пошла.
- Где уж мне, старухе, гулять! - сказала она. - только вам ноги путать буду. Уж гуляйте одни.
- А мы шалить будем,- смеялась Людмила.
* * *
Теплый воздух, грустный, неподвижный, ласкал и напоминал о невозвратном. Солнце, как больное, тускло горело и багровело на бледном, усталом небе. Сухие листья на темной земле покорные лежали, мертвые.
Людмила и Саша спустились в овраг. Там было прохладно, свежо, почти сыро, - изнеженная осенняя усталость царила между его отененными склонами.
Людмила шла впереди. Она приподняла юбку. Открылись маленькие башмачки и чулки тельного цвета. Саша смотрел вниз, чтобы ему не запнуться за корни, и увидел чулки. Ему показалось, что башмаки надеты без чулок. Стыдливое и страстное чувство поднялось в нем. Он зарделся. Голова закружилась. "Упасть бы, словно невзначай, к ее ногам, - мечтал он, - стащить бы ее башмак, поцеловать бы нежную ногу".
Людмила словно почуяла на себе Сашин жаркий взор, его нетерпеливое желание. Она, смеючись, повернулась к Саше, спросила:
- На мои чулки смотришь?
- Нет, я так, - смущенно бормотал Саша.
- Ах, у меня такие чулки, - хохоча и не слушая его, говорила Людмила, - ужасно какие! Можно подумать, что я на босые ноги башмаки надела, совсем тельного цвета. Не правда ли, ужасно смешные чулки?
Она повернулась к Саше лицом и приподняла край платья.
- Смешные? - спросила она.
Людмила с притворным удивлением приподняла брови и воскликнула:
- Скажите, пожалуйста, туда же красоту разбирать!
Людмила засмеялась и пошла дальше. Саша, сгорая от смущения, неловко брел за нею и поминутно спотыкался.
Перебрались через овраг. Сели на сломанный ветром березовый ствол. Людмила сказала:
- А песку-то сколько набилось в башмаки,- итти не могу.
Она сняла башмаки, вытряхнула посок, лукаво глянула на Сашу.
- Красивая ножка? - спросила она.
Саша покраснел пуще и уже не знал, что сказать. Людмила стащила чулки.
- Беленькие ножки? - спросила она опять, странно и лукаво улыбаясь. - На колени! целуй!- строго сказала она, и победительная жестокость легла на ее лицо.
Саша проворно опустился на колени и поцеловал Людмилины ноги.
- А без чулок приятнее, - сказала Людмила, спрятала чулки в карман и всунула ноги в башмаки.
И лицо ее стало опять спокойно и весело, словно Саша и не склонялся сейчас перед нею, нагие лобзая у нее стопы.
Саша спросил:
- Милая, а ты не простудишься?
Нежно и трепетно звучал его голос. Людмила засмеялась.
- Вот еще, привыкла,- я не такая неженка.
Однажды Людмила пришла под вечер к Коковкиной и позвала Сашу:
- Пойдем ко мне новую полочку вешать.
Саша любил вбивать гвозди и как-то обещал Людмиле помочь ей в устройстве ее обстановки. И теперь согласился, радуясь, что есть невинный предлог итти с Людмилою и к Людмиле. И невинный, кисленький запах ехtrа-muguet, веявший от зеленоватого Людмилина платья, нежно успокаивал его.
Для работы Людмила переоделась за ширмою и вышла к Саше в короткой, нарядной юбочке, с открытыми руками, надушенная сладкою, томною, пряною японскою функией.
- Ишь ты, какая нарядная! - сказал Саша.
- Ну, да, нарядная. Видишь, - сказала Людмила, усмехаясь,- босые ноги,- выговорила она эти слова со стыдливо-задорною растяжечкою.
Саша пожал плечами и сказал:
- Уж ты всегда нарядная. Ну, что ж, начнемте вбивать. Гвозди-то у вас есть? - спросил он озабоченно.
- Погоди немножечко, - ответила Людмила, - посиди со мною хоть чуть, а то словно только по делу и ходишь, а уж со мною и поговорить скучно.
Саша покраснел и сказал нежно:
- Милая Людмилочка, да я с вами сколько хотите сидел бы, пока бы не прогнали, а только уроки учить надо.
Людмила легонько вздохнула и медленно промолвила:
- Ты все хорошаешь, Саша.
Саша зарделся, засмеялся, высовывая трубочкою кончик языка.
- Придумаете тоже, - сказал он, - нешто я барышня, чего мне хорошать!
- Лицо прекрасное, а то-то тело! Покажь хоть до пояса, - ласкаясь к Саше, просила Людмила и обняла его за плечо.
- Ну вот еще, выдумали! - стыдливо и досадливо сказал Саша.
- А что ж такое? - беспечным голосом спросила Людмила, - что у тебя за тайны!
- Еще войдет кто, - сказал Саша.
- Кому входить? - так же легко и беззаботно сказала Людмила. - Да мы дверь запрем, вот никому и не попасть.
Людмила проворно подошла к двери и заперла ее на задвижку. Саша догадался, что Людмила не шутит. Он сказал, весь рдея, так что капельки пота выступили на лбу:
- Ну, не надо, Людмилочка.
Она притянула к себе Сашу и принялась расстегивать его блузу. Саша отбивался, цепляясь за ее руки. Лицо его делалось испуганным, и, подобный испугу, стыд охватил его. И от этого он словно вдруг ослабел. Людмила сдвинула брови и решительно раздевала его. Сняла пояс, кое-как стащила блузу. Саша отбивался все отчаяннее. Они возились, кружились по горнице, натыкались на столы и стулья. Пряное благоухание веяло от Людмилы, опьяняло Сашу и обессиливало его.
Быстрым толчком в грудь Людмила повалила Сашу на диван. От рубашки, которую она рванула, отскочила пуговица. Людмила быстро оголила Сашино, плечо и принялась выдергивать руку из рукава. Отбиваясь, Саша невзначай ударил Людмилу ладонью по щеке. Не хотел, конечно, ударить, но удар упал на Людмилину щеку сразмаху, сильный и звонкий. Людмила дрогнула, пошатнулась, зарделась кровавым румянцем, но не выпустила Сашу из рук.
- Злой мальчишка, драться! - задыхающимся голосом крикнула она.
Саша смутился жестоко, опустил руки и виновато глядел на оттиснувшиеся по левой Людмилиной щеке беловатые полоски, следы от его пальцев. Людмила воспользовалась его замешательством. Она быстро спустила у него рубашку с обоих плеч на локти. Саша опомнился, рванулся от нее, но вышло еще хуже, - Людмила проворно сдернула рукава с его рук, - рубашка опустилась к поясу. Саша почувствовал холод и новый приступ стыда, ясного и беспощадного, кружащего голову. Теперь Саша был открыт до пояса. Людмила крепко держала его за руку и дрожащею рукою похлопывала по его голой спине, заглядывая в его потупленные, странно-мерцающие под синевато-черными ресницами глаза.
И вдруг эти ресницы дрогнули, лицо перекосилось жалкою детскою гримасою, - и он заплакал, внезапно, навзрыд.
- Озорница! - рыдающим голосом крикнул он, - пустите!
- Занюнил! младенец! - сердито и смущенно сказала Людмила и оттолкнула его.
Саша отвернулся, вытирая ладонями слезы. Ему стало стыдно, что он плакал. Он старался удержаться. Людмила жадно глядела на его обнаженную спину.
"Сколько прелести в мире! - думала она. - Люди закрывают от себя столько красоты, - зачем?"
Саша, стыдливо ежась голыми плечами, попытался надеть рубашку, но она только комкалась, трещала под его дрожащими руками, и никак было не всунуть руки в рукава. Саша схватился за блузу, - пусть уж рубашка так пока остается.
- Ах, за вашу собственность испугались. Не украду! - сказала Людмила злым, звенящим от слез голосом.
Она порывисто бросила ему пояс и отвернулась к окну. Закутанный в серую блузу, очень он ей нужен, скверный мальчишка, жеманник противный.
Саша быстро надел блузу, кое-как оправил рубашку и посмотрел на Людмилу опасливо, нерешительно и стыдливо. Он увидел, что она вытирает щеки руками, робко подошел к ней и заглянул ей в лицо, - и слезы, которые текли по ее щекам, вдруг отравили его нежною к ней жалостью, и ему уже не было ни стыдно, ни досадно.
- Что же вы плачете, милая Людмилочка? - тихонько спросил он.
И вдруг зарделся, - вспомнил свой удар.
- Я вас ударил, простите. Ведь я же не нарочно, - робко сказал он.
- Растаешь, что ли, глупый мальчишка, коли с голыми плечами посидишь? - сказала Людмила жалующимся голосом. - Загоришь, боишься. Красота и невинность с тебя слиняют.
- Да зачем тебе это, Людмилочка? - со стыдливою ужимкою спросил Саша.
- Зачем? - страстно заговорила Людмила. - Люблю красоту. Язычница я, грешница. Мне бы в древних Афинах родиться. Люблю цветы, духи, яркие одежды, голое тело. Говорят, есть душа, не знаю, не видела. Да и на что она мне? Пусть умру совсем, как русалка, как тучка под солнцем растаю. Я тело люблю, сильное, ловкое, голое, которое может наслаждаться.
- И страдать, и это хорошо, - страстно шептала Людмила. - Сладко и когда больно, - только бы тело чувствовать, только бы видеть наготу и красоту телесную.
- Да ведь стыдно же без одежды? - робко сказал Саша.
Людмила порывисто бросилась перед ним на колени. Задыхаясь, целуя его руки, шептала:
- Милый, кумир мой, отрок богоравный, на одну минуту полюбоваться твоими плечиками.
Саша вздохнул, опустил глаза, покраснел и неловко снял блузу. Людмила горячими руками схватила его и осыпала поцелуями его вздрагивавшие от стыда плечи.
- Вот какой я послушливый! - сказал Саша, насильно улыбаясь, чтобы шуткою прогнать смущение.
Людмила торопливо целовала Сашины руки от плеч до пальцев, и Саша не отнимал их, взволнованный, погруженный в страстные и жестокие мечты. Обожанием были согреты Людмилины поцелуи, и уже словно не мальчика, словно отрока-бога лобзали ее горячие губы в трепетном и таинственном служении расцветающей Плоти.
А Дарья и Валерия стояли за дверью и поочередно, толкаясь от нетерпения, смотрели в замочную скважину и замирали от страстного и жгучего волнения.
* * *
- Пора же и одеваться, - сказал наконец Саша.
Людмила вздохнула и с тем же благоговейным выражением в глазах надела на него рубашку и блузу, прислуживая ему почтительно и осторожно.
- Так ты - язычница? - с недоумением спросил Саша.
Людмила весело засмеялась.
- А ты? - спросила она.
- Ну вот еще! - ответил Саша уверенно: - я весь катехизис твердо знаю.
Людмила хохотала. Саша, глядючи на нее, улыбнулся и спросил:
- Коли ты - язычница, зачем же ты в церковь ходишь?
Людмила перестала смеяться, призадумалась.
- Что ж, - сказала она, - надо же молиться. Помолиться, поплакать, свечку поставить, подать, помянуть. И я люблю все это, свечки, лампадки, ладан, ризы, пение, - если певчие хорошие, - образа, у них оклады, ленты. Да, все это такое прекрасное. И еще люблю.. . его... знаешь. . . распятого...
- Знаешь, приснится иногда, - он на кресте, и на теле кровавые капельки.
* * *
С тех пор Людмила не раз, уведя Сашу в свой покой, принималась расстегивать его курточку. Сперва он стыдился до слез, но скоро привык. И уже смотрел ясно и спокойно, как Людмила опускала его рубашку, обнажала его плечи, ласкала и хлопала по спине. И уже, наконец, сам принимался раздеваться.
И Людмиле приятно было держать его, полуголого, у себя на колениях, обнявши, целуя.
* * *
Саша был один дома. Людмила вспомнилась ему и его голые плечи под ее жаркими взорами.
"И чего она хочет?" - подумал он. И вдруг багряно покраснел, и больно-больно забилось сердце. Буйная веселость охватила его. Он несколько раз перекувыркнулся, повалился на пол, прыгал на мебель, - тысячи безумных движений бросали его из одного угла в другой, и веселый, ясный хохот его разносился по дому.
Коковкина вернулась в это время домой, заслышала необычайный шум и вошла в Сашину горницу. В недоумении она стала на пороге и качала головою.
- Что это ты беснуешься, Сашенька! - сказала она, - диви бы с товарищами, а то один бесишься. Постыдись, батюшка, - не маленький.
Саша стоял, и от смущения у него словно отнимались руки, тяжелые, неловкие, - а все его тело еще дрожало от возбуждения.
* * *
Однажды Коковкина застала Людмилу у себя, - она кормила Сашу конфектами.
- Баловница вы, - ласково сказала Коковкина, - сладенькое-то он у меня любит.
- Да, а вот он меня озорницей зовет, - пожаловалась Людмила.
- Ай, Сашенька, разве можно! - с ласковым укором сказала Коковкина. - Да за что же это ты?
- Да она меня тормошит, - запинаясь, сказал Саша.
Он сердито глядел на Людмилу и багряно краснел. Людмила хохотала.
- Сплетница, - шепнул ей Саша.
- Как же можно, Сашенька, грубить! - выговаривала Коковкина. - Нельзя грубить!
- Ну, больше не буду.
* * *
Теперь уже каждый раз, как Саша приходил, Людмила запиралась с ним и принималась его раздевать да наряжать в разные наряды. Смехом и шутками наряжался сладкий их стыд. Иногда Людмила затягивала Сашу в корсет и одевала в свое платье. При декольтированном корсаже голые Сашины руки, полные и нежно-округленные, и его круглые плечи казались очень красивыми. У него кожа была желтоватого, но, что редко бывает, ровного, нежного цвета. Юбка, башмаки, чулки Людмилины - все Саше оказались впору и все шло к нему. Надев на себя весь дамский наряд, Саша послушно сидел и обмахивался веером. В этом наряде он и в самом деле был похож на девочку и старался вести себя как девочка. Одно только было неудобно - стриженые Сашины волосы. Надевать парик или привязывать косу на Сашину голову Людмила не хотела - противно.
Людмила учила Сашу делать реверансы. Неловко и застенчиво приседал он вначале. Но в нем была грация, хотя и смешанная с мальчишеской угловатостью. Краснея и смеясь, он прилежно учился делать реверансы и кокетничал напропалую.
- Целуй!
Но лучше нравились ему и ей иные наряды, которые шила сама Людмила: одежда рыбака с голыми ногами, хитон афинского голоногого мальчика.
Нарядит его Людмила и любуется. А сама побледнеет, печальная станет.
* * *
- Какая ты глупая! - сказал Саша.
- В моей глупости так много счастья! - лепетала бледная Людмила, плача и целуя Сашины руки.
- Отчего же ты заплакала? - улыбаясь беспечно, спросил Саша.
- Мое сердце ужалено радостью. Грудь мою пронзили семь мечей счастья, - как мне не плакать.
- А ты - умный! - с внезапною досадою ответила Людмила, вытерла слезы и вздохнула. - - Пойми, глупый, - заговорила она тихим убеждающим голосом, - только в безумии счастье и мудрость.
- Ну, да! - недоверчиво сказал Саша.
- Надо забыть, забыться, и тогда все поймешь, - шептала Людмила. - По-твоему, как, мудрые люди думают?
- А то как же?
* * *
Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки у деревьев. Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, - синяя одежда из тонкого полотна, - уложила на низком ложе и села на пол у его голых ног, босая, в одной рубашке. И одежду, и Сашино тело облила она духами, - густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в горах странно-цветущей долины.
На Людмилиной шее блестели яркие крупные бусы, золотые узорные браслеты звенели на руках. Ирисом пахло ее тело,- запах душный, плотский, раздражающий, навевающий дремоту и лень, насыщенный испарением медленных вод. Она томилась и вздыхала, и глядела на его смуглое лицо, на его иссиня-черные ресницы и полуночные глаза. Она положила голову на его голые колени, и ее светлые кудри ласкали его смуглую кожу. Она целовала Сашино тело, и от аромата, странного и сильного, смешанного с запахом молодой кожи, кружилась ее голова.
Саша лежал и улыбался тихою, неверною улыбкою. Неясное в нем зарождалось желание и сладко томило его. И когда Людмила целовала его колени и стопы, нежные поцелуи возбуждали томные, полусонные мечтания. Хотелось что-то сделать ей, милое или больное, нежное или стыдное,- но что? Целовать ее ноги? Или бить ее, долго, сильно, длинными гибкими ветвями? Чтобы она смеялась от радости или кричала от боли? И то, и другое, может быть, желанно ей, но мало. Что же ей надо? Вот они полуобнаженные оба, и с их освобожденною плотью связано желание и хранительный стыд,- но в чем же это таинство плоти? И как принести свою кровь и свое тело в сладостную жертву ее желаниям, своему стыду?
- Я ли не красавица! У меня ли глаза не жгучие! У меня ли не пышные волосы! Ласкай же
меня! Приласкай же меня! Сорви с меня запястья, отстегни мое ожерелье!
Саше стало страшно, и невозможные желания мучительно томили его.