|
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ермолины провожали Логина. Был поздний вечер. Воздух был влажен и прохладен. Поля затуманивались. Неподвижны и грустны стояли придорожные липы. Зеленоватые цветы бузины пахли странно и резко. Травы дремали, кропя росою босые ноги Анны и Анатолия.
От столбовой дороги, в полуверсте от городской черты, отделялась неширокая, мощенная щебнем дорога. По ней до усадьбы Ермолина было около версты. Саженей за сто до усадьбы дорога обращалась в аллею - старые липы росли по обеим сторонам. За ними по одну сторону были пашни, виднелась деревенька Подберезье. По другую сторону, к городу, ряд лип был границею парка, раскинувшегося широко от дороги. В парке были пруды в виде озерок и речек, через которые переброшены мостики, были густые рощицы и веселые лужайки. За парком начинался сад. Между парком и садом, за рядом придорожных лип и небольшою площадкою, стоял дом с широкой террасою в сад. Высокий частокол охватывал двор, службы и сад, так что с дороги виден был только фасад дома с двумя балконами на концах второго этажа и с подъездом посредине. Парк огораживали только кусты акаций, - вход в него был свободен, и горожане иногда приходили сюда гулять. Впрочем, очень не часто,- далеко от города.
- Вы бываете у Дубицкого? - спросил Ермолин.
- Редко, да и то с неохотою, - ответил Логин. Ермолин засмеялся. Смех его был всегда заразительно веселый, звонкий. Да и весь он был крепкий. Плотный стан, сильные руки, борода лопатою, - и подвижное лицо, богатое разнообразием выражений, вдумчивые, проницательные глаза и характерные складки хорошо развитого лба - все обличало человека, который одинаково работает и мускулами, и нервами. Дети оба на него похожи-
- А ведь он вас хвалит! - сказал он Логику.
- Дубицкий? Удивительно!
- Как же! Он говорит, что вы один из всех здесь его понимаете. Ему кто-то передал, - пояснил Ермолин,- будто вы говорили: все здесь слабняки да лицемеры, один только, мол, Дубицкий хорош.
- Вы иногда говорите то, чего не думаете, - сказала Анна с трудно скрываемым волнением, и глаза ее зажглись.
Логин смотрел на ее ярко запылавшие щеки,- и гордая радость шевельнулась в нем, Бог весть о чем.
- Что ж,- сказал он, - Дубицкий все же выделяется.
- Еще бы! - воскликнула Анна. - Да и как выделяется.
- Хоть он и гнетет своих детей, - продолжал Логин, - да и сам железный. А то нынче у всех нервы...
- А раньше их не было?
- Люди, как и прежде,- сожрать друг друга готовы, а сами все гибкие, как вербовые хлыстики. Этот, по крайней мере, смеет быть жестоким откровенно.
- Так вот, - заговорил Ермолин опять, - у меня к вам просьба: авось вам и удастся то, о чем я вас попрошу.
- С удовольствием, если сумею, - ответил Логин.
- Дело вот в чем: есть в нашем уезде учитель Почуев. Он недавно кончил в здешней семинарии. Юноша скромный и добросовестный, хоть пороху не выдумает. Вот теперь его увольняют от службы за то, что подал руку Вкусову.
- Исправнику? За это?
- Вас удивляет? Видите, какие случаи возможны в глуши. Учитель неопытный. Приехал к нему в школу исправник. Почуев первый протянул руку. Исправник раскричался - как смел забыться такой молокосос: должен был дожидаться, когда начальство протянет руку. Почуев возразил что-то. Это приняли за дерзость. А какая там дерзость,- просто переконфузился юноша, что кричат на него перед учениками. Теперь решено его уволить.
- Как это глупо! - воскликнул Логин.
- От Дубицкого тут много зависит,- продолжал Ермолин,- он, как предводитель дворянства, председательствует в училищном совете. Он может отстоять учителя,- если захочет.
- Да его ведь уже уволили?
Ну, могут опять назначить... хоть в другую школу, если в ту же нельзя. Вот мы с Нютою подумали, да и решили попросить вас зайти к Дубицкому и попытаться как-нибудь это устроить.
- Я с удовольствием, - отчего не попытаться. Да стоит ли?
- Ну, как не стоит, - где и когда он пристроится? А Дубицкого можно уговорить - он не благоволит к Вкусову... Съездил бы и я к нему, да он меня не любит: испорчу только своим вмешательством.
Ермолин усмехнулся добродушно и грустно.
- Хорошо, я схожу, если вы находите...
- Уж вы, пожалуйста, постарайтесь,- ласково сказала Анна, сжимая руку Логина.
Ее лучистые глаза доверчиво и нежно глянули на него,- и показалось Логину, что они смотрят прямо в заветную и недоступную глубину его души. И ответная чистая радость поднялась в нем и блеснула на миг в загоревшемся внезапно огне его мечтательно-утомленного взора.
Ермолины простились с Логиным... Он остался один. Влажная вечерняя тишина наполняла его светлою печалью. Отрывками вспоминались сегодняшние разговоры,- и воспоминания проносились медленно, как клочья облаков на небе, слегка озвездившемся, светло-синем с зеленоватыми краями. Один образ стоял перед ним неотступно, как небо, которое многократно просвечивало сквозь клочья облаков, - образ Анны. Очарование веяло от него... Но чем дальше уходил Логин, тем больнее разгоралась в его душе отрава старых сомнений. Мечта о счастии мучительно умирала, мимолетная, радостная, - и ненужная...
Логин думал о счастии того, кто полюбит Анну и кого она полюбит. Был теперь уверен в том, что для него это счастие недоступно. Да и не нужно оно ему. Сердце его холодно,- и никакой обман жизни не имеет над ним власти. Не может он полюбить, - и нечем ему возбудить любви! Одиноко догорит его жизнь. Порочно и холодно его сердце. Мысль отвергает плотскую любовь и всякое вожделение. Все желания имеют одинаково незаконную природу - и узаконенные обычаем, и тайные. Все они возникают из суетного стремления к расширению своей личности, призрачной, вечно текущей и обреченной на уничтожение. Горе вожделеющим, горе тем, кто надеется! Всякая надежда обманет, и всякое вожделение оставит по себе тягостный угар. Но и счастливы только желающие,- потому что всякое счастие - обман и мечта. Кто понял жизнь, тот ей рад и не рад, и отвергает счастие.
Но все же сладко было мечтать об Анне. Не было зависти к чужому счастию, к наивному счастию того, кто возьмет ее в жены.
Анна вошла в отцов кабинет. Она вся была простая и чистая, как вода нагорного ключа. Густая коса ее была распущена и опускалась до пояса.
Было поздно. Ермолин сидел и просматривал газеты: почта пришла утром, но Ермолин весь день был занят. На тяжелом письменном столе с потертым зеленым сукном светло горела под зеленым колпаком стеклянная на бронзе лампа. Все здесь было просто и скромно. Широкие окна давали днем много света. По стенам теснились открытые шкафы с книгами, расставленными тесно, по форматам, на передвижных полках, так что над книгами не оставалось пустых мест. Диван, обитый сафьяном, несколько кресел и стульев, по стенам несколько фотографий в ореховых резных рамках,- и нигде ничего лишнего, никаких украшений и безделушек-Анн а придвинула стул и села рядом с отцом. У нее, как и у Анатолия, была привычка каждый вечер приходить к отцу. Их беседы наедине, то краткие, то продолжительные, бывали похожи на исповеди. Беспощадная откровенность, строгий суд. Анна рассказывала впечатления дня. Это почти заменяло дневник. Ее дневники были кратки. Это были только памятные заметки, беглые намеки: одно слово обозначало целое событие, сжатые формулы вмещали ряд мыслей. Только для нее самой были понятны краткие записи в тоненьких синих тетрадках.
- Я почему-то все думаю о Логине, - сказала Анна.
- Я люблю его, - отвечал Ермолин, - но мало я в него верю.
- Не то гром, не то стучит телега, - докончил Ермолин с улыбкою.
- Да, вот ты шутишь, - - а ведь ему в самом деле тяжело. Он тянется в разные стороны и видит две истины разом. У него всё противоречия, - и не хочет скрывать их.
- Или не умеет. Умственная леность.
- Скорее смелость. Он как коршун, который захватил в каждую лапу по цыпленку, и не может подняться с обоими, и не хочет бросить ни одного, и бьется крыльями в пыли. Он не овладел целою истиною.
- И не овладеет, сухо сказал Ермолин.
Почему? спросила Анна и быстро покраснела.
- Да потому, что в нем нет настоящей силы.
- А мне кажется...
- Он рассуждает иногда верно, и дело его будет сделано, может быть, но другими. Сам он-лишний.
- Ах, нет! В нем-то и есть сила, только скованная.
- Чем?
- Сама на себя разделилась. Но это настоящая сила. Ермолин улыбнулся.
- Посмотрим, в чем она скажется.
- В нем много злого... порочного, - тихонько сказала Анна, точно это слово обжигало ей губы.- Ему нужен порыв, подъем духа, - может быть, нужно, чтоб кто-нибудь зажег его душу.
- Не ты ли?
Анна покраснела и засмеялась.
Аннина спальня во втором этаже. В ней окна оставались открытыми во всю ночь.
Утром над постелью пронеслись влажные и мягкие веяния. Анна проснулась. Окна розовели. Солнце еще не взошло, но уже играла заря. Было свежо и тихо. Чирикали ранние птицы. Анна быстро встала и подошла к окну.
Томность развивалась в ее теле. Холодок пробегал под ее тонкою одеждою.
Анна вышла в сад. Никто не встретился. Шла босая по сыроватому песку дорожек. Охватил утренний радостный холод. Кутала плечи в платок. Хотелось идти куда-то далеко, - а глаза еще порою смыкались от недоспанного сна. Вышла через калитку из сада и шла парком, по росистой тропе между кустами бузины. Запах цветов бузины щекотал обоняние...
Солнце всходило: золотой край горел из-за синей мглы горизонта. Анна взошла на вершину обрыва, туда, где вчера Логин измял собранные им ландыши. Дали открывались из-за прозрачного, розовато-млечного тумана, который быстро сбегал. Сырость и холод охватили Анну. Было весело. И грусть примешивалась к веселости. Все было вместе: и радость жизни, и грусть жизни. В теле разливалась холодная, бодрая радость; на душе горела грусть. Мечты и думы сменялись...
Река с розовато-синими волнами, и белесоватые дали, и алое небо с золотистыми тучками -все было красиво, но казалось ненастоящим. За этою декорациею чувствовалось колыхание незримой силы. Эта сила таилась, наряжалась, - лицемерно обманывала и влекла к погибели. Волны реки струились, тихие, но неумолимые.
"Какая сила! - думала Анна. - Бесполезная, равнодушная к человеку... И все к нам безучастно и не для нас: и ветер, бесплодно веющий, и звери, и птицы, которые для чего-то развивают всю эту дикую и страшную энергию. Ненужные струи, покорные вечным законам, стремятся бесцельно, - и на берегах вечнодвижущейся силы бессильные, как дети, тоскуют люди"...
На ее худощавых щеках играет густой румянец. Это - дочь бывшего здешнего чиновника Дылина; он был исключен из службы за запойное пьянство, служил потом волостным писарем, но и оттуда его удалили за неумеренные поборы с крестьян; пристроился наконец писцом у "непременного члена". Недавно умер от перепоя. Осталась жена и девять человек детей. Вся эта ватага жила в маленьком домике, на одном дворе с квартирою Логина.
Девица, которая явилась теперь, ранним утром, к Анне, - старшая из детей. Зовут ее Валентиною Валентиновною или, сокращенно, Валею, что к ней больше идет: очень еще она юна и шаловлива. Она после смерти отца получила место учительницы в сельской школе, близ усадьбы Ермолина. Теперь она шла в свою школу из города, где была с вечера у матери.
Смерть отца была для Валиной семьи счастием: он не пропьет теперь жениной одежды и не переколотит дома всего, что ни попадет под пьяную руку. А чувствительные городские дамы пришли на помощь сиротам, пристроили Валю, определили двух ее подростков-братьев на инженерные работы, которые производились близ нашего города, и наделяли семью и одеждою, и пищею, и деньгами. Ермолиных Дылины считали в числе своих покровителей и потому забегали к ним в чаянии получить какую-нибудь подачку или работу. И теперь на Вале надеты подаренные Анною красная кофточка и синяя юбка. Башмаки, купленные для нее Анною, Валя оставила в городе; здесь она ходит босая, из подражания Анне и по привычке из детства.
- Вот, Валя, - сказала Анна, - вы целый год живете рядом с Логиным - то-то вы его, должно быть, хорошо знаете.
- Ну да, - ответила Валя с резким смехом, от которого Анна слегка поморщилась, - где там его узнаешь!
Валя покраснела и перестала смеяться. Она относилась к Анне с некоторою робостью и почитанием и старалась подражать ей во всем.
- Да Василий Маркович такой неразговорчивый, объяснила она. - И гордый очень. И смотрит как-то так...
- Как же?
- Да как-то уныло, и точно он презирает.
- Только я его боюсь.
- Что ж в нем страшного?
- Да у него глаз дурной.
- Что ты, Валя, - что это значит?
- Ах, Валя, а еще учительница!
- Да правда же, Анна Максимовна, есть такие глаза. Уж это у человека кровь такая. Он и сам не рад, да что ж делать, коли кровь...
- Перестань, пожалуйста.
- Вот, вы ни в чох, ни в сон не верите.
- Какая я девочка! Мне уж скоро двадцатый пойдет.
- То есть недавно восемнадцать исполнилось, и ты еще лазаешь по заборам. Где это ты приобрела?
Анна взяла Валину руку, на которой через всю ладонь проходила красная, узенькая, совсем еще свежая царапинка.
- А это я об мотовиловский забор,- без всякого стеснения объяснила Валя.
- А мы за сиренью ходили.
- В чужой сад, через забор, воровать цветы! Валя, как вам не стыдно!
Валя покраснела и хохотала.
- Ну так что ж такое! - оправдывалась она.- Цветы все крадут, даже комнатные, примета есть - лучше растут. Да и куда им сирень, у них много, даром отцветут.
- Не поймают, - убежим.
- И вы опять и нынче, как в прошлом году, будете бегать с братьями и сестрами воровать чужой горох? Право, Валя, я совсем на вас рассержусь.
- Да ведь какой же кому убыток, если возьмем по горсточке гороху?
- По горсточке! Полные подолы!
- Иди, - я совсем сердита.
- Ну я больше не буду, право, не буду, - говорила Валя, смеялась и ластилась к Анне.
- То-то же, а то лучше и на глаза мне не показывайся. А теперь похлопочи-ка о самоваре.
Валя послушно побежала. Она была рада услужить и никогда не отказывалась, какую бы работу ни задавала ей Анна. Сегодня ей хотелось еще рассказать скандальную историю, но она еще не знала, как подступить к рассказу: Анна не любила сплетен.