|
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Днем, когда Шестова не было дома, пришел Молин. На звонок отворил Митя. Молин спросил:
- Дома Шестов?
Мальчик опасливо посмотрел и ответил:
- Нет его. Мама дома.
Молин вошел в гостиную, сел на кресло. Митя пошел за матерью в кухню. Молин от нетерпения топал ногами. Наконец пришла Александра Гавриловна; ее лицо раскраснелось от кухонного жара. Молин не встал и не здоровался. Хрипло сказал:
- Деньги принес за квартиру. Александра Гавриловна села в другое кресло. Спокойно ответила:
- Напрасно беспокоитесь, - мы могли бы и подождать: может быть, вам теперь нужны деньги.
Митя стоял в соседней комнате. Выглядывал из дверей. Был в старенькой блузе, босиком.
- Ну, уж это не ваше дело, - сказал Молин,- принес, так берите.
- Как угодно,
- Да вы мне расписку дайте.
- Митя! - позвала Александра Гавриловна. - Принеси чернильницу и бумагу.
- Сейчас, - откликнулся Митя и скрылся.
- А то скажете, что не получали.
- Это уж вы напрасно.
- Нет, не напрасно, знаю я вас, черт вас возьми!- запальчиво закричал Молин.
Митя принес лист почтовой бумаги и стеклянную чернильницу репкою на деревянном блюдце и с пробкою с оловянным верхом. Не ушел, остался у стола. Отнял с той половины стола, где сидела мать, вязаную скатерть, чтоб мелкие дырочки не мешали писать. Молин вытянул ноги и тяжелым каблуком надавил Митину ногу. Митя покраснел и тихо отошел, стараясь, чтобы мать ничего не заметила. Александра Гавриловна спросила:
- Потрудитесь сказать, что я должна написать. Молин диктовал, злобно ухмыляясь:
- Пишите: получила за квартиру десять рублей от каторжника Алексея Молин а.
- Ну да, вы хотели меня на каторгу послать, вот и пишите.
- Ну уж этого я, воля ваша, не напишу: вы толком скажите, что дальше писать.
Молин настаивал и возвышал голос:
- Нет, вы пишите, что от каторжника! Митя вмешался.
- Пиши, мама: от Алексея Иваныча Молина, потом число сегодняшнее и подпись. Вот и все.
Александра Гавриловна отдала расписку Молину. Прочел, злобно усмехнулся, положил расписку в боковой карман измятого, пыльного сюртука и потянулся в кресле.
- Так-то, Александра Гавриловна, удружили вы мне!
Александра Гавриловна вздохнула и сказала:
- Ну, еще кто кому удружил, неизвестно.
- Вы мне не все веши отдали.
- Уж этого не знаю: вы потребовали, чтоб ваши вещи отправили к отцу Андрею, и сами не пришли,- ну Егорушка все вещи к нему и отправил.
- Одной колоды карт нет, - угрюмо настаивал Молин.
- Уж это вы спросите у Егора, - я не знаю.
- Прикарманили. Да вы у меня, может быть, и еще что-нибудь слимонили, из ношеного, для сынка вашего, оборвыша.
- Вы забываетесь, Алексей Иваныч. Вы пришли, когда я одна...
- Ты не одна, мама, - сказал Митя.
Смотрел на Молина, и на лице его была гримаса отвращения и досады. Мать положила руку ему на плечо. Сказала:
- Ох уж ты!
Молин злобно засмеялся.
- Да я и денег передал что-то уж очень много. Сомневаюсь я, - что-то уж очень начетисто. Обакулили меня.
Молин еще больше развалился в кресле и положил ноги на диван.
- Грабители! Черти проклятые! - бурчал Молин. Митя задрожал в руках матери. Рванулся вперед. Крикнул звонко:
- Как вы смеете так себя вести! Уберите ноги с дивана! Сейчас уберите и уходите вон- Вы нарочно пришли, когда Егора дома нет, чтоб здесь накуражиться. Уходите, или я вас в окно выброшу.
Молин встал и глядел на мальчика злобно и трусливо. Александра Гавриловна тянула Митю за плечи назад и шепотом унимала его. Митя отбивался.
- Оставь, мама, он-трус, он только куражится. Он не посмеет драться.
Молин сделал плаксивую гримаску, подставил Мите лицо и жалобно сказал:
- Ну что ж, ругайте меня, бейте, плюйте мне в лицо, я ведь каторжник, меня можно.
- А не хотите уходить, - говорил Митя, - я пошлю за Егором, вы с ним и объясняйтесь, а маме не смейте дерзостей делать. Ждите, коли хотите, и сидите смирно.
- Да, как же, я буду Егора Платоныча ждать, а вы бранить будете, еще в угол поставите! Нет, черт с вами, уж я лучше уйду. Прощайте, благодарю за ласку.
Молин круто повернулся и пошел к выходу. В дверях он зацепил локтем за косяк, - руки он держал растопыренными из чувства собственного достоинства. С треском вывалился из комнаты, повозился в передней, ощупал выходную дверь, громко захлопнул ее за собою и тяжко загрохотал сапогами по лестнице. Со двора в открытые окна доносились его громкие ругательства и чертыханья.
- Ах ты, аника-воин! - говорила Мите мать. - Вот подожди, нажалуется он Мотовилову-достанется тебе на орехи.
- Как же это?
- А так: позовут тебя в гимназию, высекут так, что до новых веников не забудешь, да и выгонят.
- Ну, этого не могут сделать.
- Не могут? А кто им запретит? Очень просто, возьмут да и попарят сухим веником.
- Ах, мама, какие ты говоришь... Этого и в правилах нет.
- Они в правила смотреть не станут, а посмотрят тебе под рубашку, да и начнут блох выколачивать. Вот ты и будешь знать, как звать кузькину мать. Знаешь: с сильным не борись, с богатым не судись.
На другое утро к Шестову явились Гомзин и Оглоблин. Торжественный вид и помятые лица: пьянствовали всю ночь. Хриплыми с перепою голосами осведомились, дома ли Шестов. Шестов услышал их, вышел в переднюю. Обменялись торопливыми рукопожатиями. Гомзин, сердито сверкая зубами, сказал:
- Мы к вам по делу.
Оглоблин молча покачивался жирным телом на коротеньких ногах. Шестов пригласил их в кабинет. Гомзин и Оглоблин уселись, помолчали, потом взглянули один на другого, оба разом сказали:
- Мы...
И остановились и опять переглянулись. Шестов сидел против них с опущенными глазами, то раскрывая, то закрывая перочинный нож о четырех лезвиях, в белой костяной оправе.
- Мы пришли от Алексея Иваныча.
- Послушайте-ка, - вдруг заговорил Оглоблин,- дайте-ка нам по рюмочке пользительной дури. Гомзин строго взглянул на него. Шестов встал.
- И если б можно, - продолжал умильным голосом Оглоблин, - чего-нибудь кисленького: соленого огурчика, бруснички,
- Да, именно, бруснички,- оживился вдруг Гомзин, и белые зубы его весело улыбнулись,- голова что-то побаливает.
- Знаете, начокались, - пояснил Оглоблин. Шестов постарался придать себе полезный вид и отправиться за водкою. Когда он вышел, Гомзин сказал вполголоса:
- Пить у него не следовало бы: всячески говоря, он - подлец.
Оглоблин лукаво усмехнулся и сказал:
- Да что ж, голубчик, по мне, пожалуй, хоть и не пить. Ну его к черту, в самом деле!
- Ну теперь уже, раз что просили, надо по рюмке... Шестов вернулся, сел на свое место. Сказал:
- Сейчас принесут.
- Нас прислал Алексей Иваныч, - объявил Гомзин. - Вы писали ему вчера письмо.
Шестов вдруг вспыхнул и заволновался. Сказал:
- Да, писал и почти жалею об этом.
- Так и передать прикажете? - насмешливо спросил Оглоблин.
- Нет, это я собственно для вас, а что касается письма...
В передней хлопнула наружная дверь, зашлепали босые ноги, от сильного удара локтем отворилась дверь комнаты, - и вошла Даша, растрепанная девушка с глупым лицом, в грязном ситцевом платье. В одной руке у нее была бутылка водки, в другой она держала подносик, жестяной, покоробленный, с расколупанною на нем картинкою. На подносике стояли тарелочка с селедкою и тарелочка с моченою брусникою с яблоками. Все это установила она на зеленом сукне письменного стола, вылетела из комнаты, вернулась через полминуты с тремя рюмками, двумя ложками и вилками, со стуком поставила все это на стол и скрылась. Шестов и его гости в это время молчали.
- Я вчера писал Алексею Иванычу,- заговорил Шестов, - мне кажется, довольно определенно. Что же намерен он теперь сообщить мне?
- Он очень сердится, - ответил Оглоблин. - Рвет и мечет.
- Да, он весьма раздражен, - подтвердил Гомзин.
- Ну, мне кажется, - сказал Шестов, - сердиться и раздражаться скорее я имею право. Гомзин наставительно стал объяснять:
- Вы должны были иметь в виду, что он теперь так взволнован и огорчен. Вполне естественно, что он сказал что-нибудь резкое. Но он положительно говорил нам, что не сказал ничего оскорбительного.
- Налейте, - отрывисто сказал Гомзин и спросил Шестова:-Мы не понимаем, чем же вы недовольны?
Оглоблин налил все три рюмки, взял одну, стукнул ею по краям двух других, потом крикнул:
- Сторонись, душа, оболью!
И выпил. Широкою ладонью обтер губы, зацепил на ложечку брусники и сказал:
- Ну, господа, что ж вы? Не отставайте. Гомзин выпил, сделал такое лицо, как будто проглотил гадость, и пробурчал:
- Этакий сиволдай!
Он потянулся за брусникою.
- Вы не понимаете? - сказал Шестов.- Он в моей квартире вел себя безобразно. Я ему это и написал.
- Нет, позвольте, - сердито возразил Гомзин, - вы должны сказать, чем вы оскорбились. Иначе, помилуйте, что же это будет?
- Да, конечно,- сказал Оглоблин,- нам надо знать, мы все-таки по поручению... ну, и все такое. А то что ж пороть горячку из-за пустяков.
- Да вы какое именно поручение имеете?- досадливо спросил Шестов.
- Да вот, - объяснил Гомзин, - Алексей Иваныч очень раздражен и желает получить от вас объяснение письма.
- Какое ж ему объяснение? Ведь он оскорбил, а не я.
- Да что тут валандаться! - решительно сказал Оглоблин. - Вы на дуэль вызываете?
"А что, - подумал Шестов, - желаю ли я с ним драться, с этим?.. Фи, гадость какая!"
Брезгливо поморщился и ответил:
- Это, кажется, понятно. Уж это от него зависит принять вызов, или извиниться, или еще что выбрать.
- В таком случае, - сказал Гомзин, - нам необходимо знать, что именно вы считаете оскорбительным.
Шестов опустил глаза. Стало совестно рассказывать о вчерашней грубой сцене. Сказал:
- Я просил Василия Марковича Логина принять на себя в этом деле переговоры, - прошу вас к нему обратиться.
Гомзин и Оглоблин переглянулись.
- Зачем же вы пришли? - спросил Шестов. Взволнованно заходил по комнате.
- Да нам, собственно, надо знать, в чем именно... Шестов говорил бешено-тихим голосом.
- В том именно, что он вчера пришел, когда меня не было, сел на кресло, положил ноги на диван и говорил оскорбительные слова моей тетке. Понятно?
- Позвольте, - сказал Оглоблин, - что ж такое? Ну, он вчера выпил лишнее, ну что ж из того.
- Надеюсь, однако, что вы теперь имеете что сказать Алексею Иванычу, а о прочем обратитесь к Василию Марковичу.
- Хорошо, мы это передадим, - говорил Гомзин,- но еще раз говорю, что Алексей Иваныч раздражен. Впрочем, я уверен, что теперь он снабдит нас достаточными полномочиями. Поэтому я посоветовал бы вам поспешить окончить это дело. Алексей Иваныч шутить не любит. Так вот, мы предлагаем вам взять письмо назад.
- Господа, я просил бы вас прекратить: ведь уж все сказано.
- В таком случае имею честь... Гомзин церемонно раскланялся.
- Имею честь... - также церемонно повторил Оглоблин и вдруг прибавил:-А вы вашей рюмки так и не выпили? Распоясной-то? Вы, может быть, по утрам не употребляете этого крякуна? Я ведь также, но...
- Константин Степаны"! - строго позвал Гомзин-
Он стоял уже в дверях.
- Сейчас, сейчас. Но, видите ли, опохмелиться. Так уж я вашу хлобысну.
- Ну, однако, это черт знает что, - проворчал Гомзин. - Послушайте, Константин Степаныч! Оглоблин придержал рюмку у рта.
- Ась? - откликнулся он.
- Ну чего же один лакаешь, свинья! - энергично выругался Гомзин. - Налей и мне за компанию.
- Это дело, - похвалил Оглоблин.
Он налил Гомзину и поучительно сказал:
- Нет питья лучше воды, как перегонишь ее на хлебе.
Друзья выпили и закусывали. Шестов угрюмо смотрел на них.
- Хорошая брусника! - похвалил Оглоблин.
- Эге! - отозвался Гомзин. Оглоблин опять обратился к Шестову:
Оглоблин ласково всовывал в руки Шестова письмо, которое вынул из кармана. Шестов молча отстранился.
- Ну как знаете. А только он очень сердится. Распрощались, ушли.