|
VIII
Как только Передонов ушел играть на биллиарде, Варвара поехала к Грушиной. Долго они толковали и, наконец, решили поправить дело вторым письмом. Варвара знала, что у Грушиной есть знакомые в Петербурге. При их посредстве не трудно переслать туда и обратно письмо, которое изготовят здесь.
Грушина, как и в первый раз, долго и притворно отказывалась.
- Ой, голубушка Варвара Дмитриевна, - говорила она, - я и от одного-то письма вся дрожу, все боюсь. Увижу пристава близко дома, так вся и сомлею, - думаю: за мной идут, в тюрьму сажать хотят.
Битый час уговаривала ее Варвара, насулила подарков, дала вперед немного денег. Наконец Грушина согласилась. Решили сделать так: сначала Варвара скажет, что написала княгине ответ, благодарность. Потом через несколько дней придет письмо, будто бы от княгини. В том письме еще определеннее будет написано, что есть места в виду, что если скоро повенчается, то теперь же можно будет одно из них выхлопотать Передонову. Это письмо напишет здесь Грушина, как и первое, - запечатают его, налепят марку в семь копеек, Грушина вложит его в письмо своей подруге, а та в Петербурге опустит его в почтовый ящик.
И вот Варвара и Грушина пошли в лавочку на самый дальний конец города и купили там пачку конвертов, узких, с цветным подбоем, и цветной бумаги. Выбрали и бумагу и конверты такие, каких не осталось больше в лавке, - предосторожность, придуманная Грушиною для сокрытия подделки. Узкие конверты выбрали для того, чтобы подделанное письмо легко входило в другое.
Вернувшись домой, к Грушиной, сочинили и письмо от княгини. Когда, через два дня, письмо
было готово, его надушили шипром. Остальные конверты и бумагу сожгли, чтобы не осталось улик.
Грушина написала своей подруге, в какой именно день опустить письмо, - рассчитали, чтобы оно пришло в воскресенье, тогда почтальон принесет его при Передонове, и это будет лишним доказательством неподдельности письма.
Во вторник Передонов постарался пораньше вернуться из гимназии. Случай ему помог: последний урок его был в классе, дверь которого выходила в коридор близ того места, где висели часы и бодрствовал трезвонящий в положенные сроки сторож, бравый запасный унтер-офицер. Передонов послал сторожа в учительскую за классным журналом, а сам переставил часы на четверть часа вперед, - никто этого не заметил.
Дома Передонов отказался от завтрака и сказал, чтобы обед сделали позже, - ему-де нужно ходить по делам.
- Путают, путают, а я распутывай, - сердито сказал он, думая о кознях, которые строят ему враги.
Надел мало употребляемый им фрак, в котором уже было ему тесно и неловко: тело с годами добрело, фрак садился. Досадовал, что нет ордена. У других есть, - даже у Фаластова из городского училища есть, - а у него нет. Все директоровы штуки: ни разу не хотел представить. Чины идут, этого директор не может отнять, - да что в них, коли никто не видит. Ну, да вот при новой форме будет видно. Хорошо, что там погоны будут по чину, а не по классу должности. Это важно будет, - погоны, как у генерала, и одна большая звездочка. Сразу всякий увидит, что идет по улице статский советник.
"Надо поскорее заказать новую форму", - думал Передонов.
Он вышел на улицу и только тогда стал думать, с кого бы начать.
Кажется, самые необходимые в его положении люди - исправник и прокурор окружного суда. С них бы и следовало начать. Или с предводителя дворянства. Но начинать с них Передонову стало страшно. Предводитель Верига - генерал, метит в губернаторы. Исправник, прокурор - это страшные представители полиции и суда.
"Для начала, - думал Передонов, - надо выбрать начальство попроще и там осмотреться, принюхаться, - видно будет, как относятся к нему, что о нем говорят". Поэтому, решил Передонов, всего умнее начать с городского головы. Хотя он - купец и учился всего только в уездном училище, но все же он везде бывает, и у него все бывают, и он пользуется в городе уважением, а в других городах и даже в столице у него есть знакомые, довольно важные.
И Передонов решительно направился к дому городского головы.
Погода стояла пасмурная. Листья с деревьев падали покорные, усталые. Передонову было немного страшно.
В доме у городского головы пахло недавно натертыми паркетными полами и еще чем-то, еле заметно, приятно-сьестным. Было тихо и скучно. Дети хозяиновы, сын-гимназист и девочка-подросток, - "она у меня под гувернанткой ходит", говорил отец, - чинно пребывали в своих
покоях. Там было уютно, покойно и весело, окна смотрели в сад, мебель стояла удобная, игры разнообразные в горницах и в саду, детские звенели голоса.
на ней сидеть было неудобно, - сядешь, словно на камень повалишься. А грузный хозяин - ничего, сядет, примнет себе место и сидит с удобством. Навещавший голову почасту архимандрит подгородного монастыря называл эти кресла и диваны душеспасительными, на что голова отвечал:
- Да, не люблю я этих дамских нежностей, как в ином доме: сядешь на пружины и затрясешься, - сам трясешься и мебель трясется, - что тут хорошего? А впрочем, и доктора мягкой мебели не одобряют.
Городской голова, Яков Аникиевич Скучаев, встретил Передонова на пороге своей гостиной. Это был мужчина толстый, высокий, черноволосый, коротко стриженый; держался он с достоинством и любезностью, не чуждой некоторой презрительности в отношении к людям малоденежным.
Усевшись торчком в широком кресле и ответив на первые любезные хозяиновы вопросы, Передонов сказал:
- А я к вам по делу.
- С удовольствием. Чем могу служить? - любезно осведомился хозяин.
В хитрых черных глазах его вспыхнул презрительный огонек. Он думал, что Передонов пришел просить денег в долг, и решил, что больше полутораста рублей не даст. Многие в городе чиновники должны были Скучаеву более или менее значительные суммы. Скучаев никогда не напоминал о возврате долга, но зато не оказывал дальнейшего кредита неисправным должникам. В первый же раз он давал охотно, по мере своей свободной наличности и состоятельности просителя.
- Вы, Яков Аникиевич, как городской голова - первое лицо в городе, - сказал Передонов, - так мне надо поговорить с вами.
Скучаев принял важный вид и слегка поклонился, сидя в кресле.
- Про меня в городе всякий вздор мелют, - угрюмо говорил Передонов,- чего и не было, наплетут.
- На чужой роток не накинешь платок,- сказал хозяин, - а впрочем, в наших палестинах, известно, кумушкам что и делать, как не язычки чесать.
- Говорят, что я в церковь не хожу, а это неправда, - продолжал Передонов, - я хожу. А что на Ильин день не был, так у меня тогда живот болел, а то я всегда хожу.
- Это точно, - подтвердил хозяин, - это могу сказать, случалось вас видеть. А впрочем, ведь я не всегда в вашу церковь хожу. Я больше в монастырь езжу. Так уж это у нас в роду повелось.
- Всякий вздор мелют, - говорил Передонов. - Говорят, будто бы я гимназистам гадости
рассказываю. А это вздор. Конечно, иногда расскажешь на уроке что-нибудь смешное, чтоб оживить. У вас у самого сын - гимназист. Ведь он вам ничего такого про меня не рассказывал?
- Это точно, - согласился Скучаев, - ничего такого не было. А впрочем, ведь они, мальчишки, прехитрый народ: чего не надо, того и не скажут. Оно, конечно, мой еще мал, сболтнул бы по глупости, однако ничего такого не сказывал.
- Ну, а в старших классах они сами все знают, - сказал Передонов, - да я и там худых слов не говорю.
- Уж это такое дело, - отвечал Скучаев, - известно, гимназия - не базарная площадь.
- А у нас уж такой народ, - жаловался Передонов, - того наблекочут, чего и не было. Так вот я к вам: вы - городской голова.
Скучаев был весьма польщен тем, что к нему пришли. Он не совсем понимал, для чего это и в чем тут дело, но из политики не показывал и вида, что не понимает.
- И еще про меня худо говорят. - продолжал Передонов, - что я с Варварой живу. Говорят, что она мне не сестра, а любовница. А она мне, ей-богу, сестра, только дальняя, четвероюродная, на таких можно венчаться. Я с нею и повенчаюсь.
- Так-с, так-с, конечно, - сказал Скучаев, - а впрочем, венец делу конец.
- А раньше нельзя было, - говорил Передонов, - у меня важные причины были. Никак нельзя. А я бы давно повенчался. Уж вы мне поверьте.
- Я вам верю. Если так, то это, действительно, другой разговор. Теперь я вам верю. А то, признаться сказать, сомнительно было, как это вы с вашей, с позволения сказать, подругой не венчавшись живете. Оно сомнительно, знаете, потому, ребятенки - острый народ; они перенимают, если что худое. Доброму их трудно научить, а худое само. Так оно, точно, сомнительно было. А впрочем, кому какое дело, - я так об этом сужу. А что вы пожаловали, так это мне лестно, потому что мы хоть и лыком шиты, дальше уездного училища свету не видали, ну, а все-таки почтен доверием общества, третий срок головой хожу, так мое слово у господ горожан чего-нибудь да стоит.
Скучаев говорил и все больше запутывался в своих мыслях, и ему казалось, что никогда не кончится ползущая с его языка канитель. И он оборвал свою речь и тоскливо подумал:
"А впрочем, ровно бы из пустого в порожнее переливаем. Беда с этими учеными, - думал он, - не поймешь, чего он хочет. В книгах-то ему все ясно, ученому человеку, а вот как из книги нос вытащит, так и завязнет и других завязит".
Он с тоскливым недоумением уставился на Передонова, острые глаза его потухли, тучное тело осунулось, он казался уж не тем бодрым деятелем, как давеча, а просто глуповатым стариком.
Передонов тоже помолчал немного, как бы завороженный хозяиновыми словами, потом сказал,
щуря глаза с неопределенно-хмурым выражением:
- Вы - городской голова, так вы можете сказать, что все это - вздор.
- То есть, насчет чего же? - осторожно осведомился Скучаев.
- А вот, - объяснил Передонов, - если в округ донесут, что я в церковь не хожу или там другое что, так вот, если приедут и спрашивать будут.
- Это мы можем, - сказал голова, - это уж вы, во всяком случае, будьте благонадежны. Если что, так уж мы за вас постоим, - отчего же за хорошего человека слова не замолвить. Хоть адрес вам от думы поднесем, если понадобится. Это мы все можем. Или, примерно, звание почетного гражданина, - отчего же, понадобится, все можно.
- Так уж я буду на вас надеяться, - сказал Передонов угрюмо, как бы отвечая на что-то не совсем приятное для него, - а то директор все меня притесняет.
- С-с, скажите! - воскликнул Скучаев, с соболезнованием покачивал головою, - не иначе, как так надо полагать, что по наговорам. Николай Власьевич, кажется, основательный господин, даром никого не обидит. Как же, по сыну вижу. Серьезный господин, строгий, поблажки не дает и различек не делает, одно слово - основательный господин. Не иначе, что по наговорам. С чего же у вас с ним контры?
- Мы с ним во взглядах не сходимся, - объяснил Передонов. - И у меня в гимназии есть завистники. Все хотят быть инспекторами. А мне княгиня Волчанская обещала выхлопотать инспекторское место. Вот они и злятся от зависти.
- Так-с, так-с, - осторожно сказал Скучаев. - А впрочем, что же это мы сухопутный разговор делаем. Надо закусить да выпить.
Скучаев нажал пуговку электрического звонка около висячей лампы.
- Удобная штука, - сказал он Передонову. - А вам бы в другое ведомство перейти следовало. Вы нам, Дашенька, соберите, - сказал он вошедшей на звонок миловидной девице атлетического сложения, - закусочки какой-нибудь да кофейку горяченького, понимаете?
- Слушаю,- ответила Дашенька, улыбаясь, и ушла, ступая удивительно, по ее сложению, легко.
- В другое ведомство, - опять обратился Скучаев к Передонову. - Хотя бы в духовное, например. Если взять духовный сан, то священник из вас вышел бы серьезный, обстоятельный. Я могу посодействовать. У меня есть преосвященные хорошие знакомые.
Скучаев назвал несколько епархиальных и викарных епископов.
- Нет, я не хочу в попы, - отвечал Передонов, - я ладану боюсь. Меня тошнит от ладана и голова болит.
- В таком разе в полицию тоже хорошо, - советовал Скучаев. - Поступите, например, в становые. На вас, позвольте узнать, какой чин?
- Я - статский советник, - важно сказал Передонов.
а без науки не проживешь. Вот я сам хоть только в уездном учился, а сына в университет направляю. Через гимназию, известно, почти силком редеть, прутом, а там и сам пойдет. Я его, знаете, сечь никогда не секу, а только как заленится или так в чeм проштрафится, возьму за плечи, поведу к окну, - там у нас в саду березы стоят. Покажу ему березу, - это, говорю, видишь? Вижу, папенька, вижу, говорит, больше нe буду. И точно, помогает, заправится мальчуган, будто его и на самом деле постегали. Ох, дети, дети! - вздыхая, закончил Скучаев.
У Скучаева Передонов просидел часа два. После делового разговора последовало обильное угощение.
Скучаев угощал,- как и все, что делал,- весьма степенно, словно важным делом занимался. Притом он старался делать это с какими-нибудь хитрыми коленцами. Подавали глинтвейн в больших стаканах, совсем как кофе, и хозяин называл его кофейком. Рюмки для водки подали с отбитыми и обточенными донышками, чтоб их нельзя было поставить на стол.
- Это у меня называется: налей да выпей, - объяснил хозяин.
Пришел еще купец Тишков, седой, низенький, веселый и молодцеватый, в длинном сюртуке и сапогах бутылками. Он пил много водки, говорил под рифму всякий вздор очень весело и быстро и, очевидно, был весьма доволен собою.
Передонов сообразил наконец, что пора итти домой, и стал прощаться.
- Не торопитесь, - говорил хозяин, - посидите.
- Посидите, компанию поддержите, - сказал Тишков.
- Нет, мне пора, - отвечал озабоченно Передонов.
- Ему пора, ждет сестра,- сказал Тишков и подмигнул Скучаеву.
- У меня дела, - сказал Передонов.
- У кого дела, тому от нас хвала, - немедленно же отвечал Тишков.
Скучаев проводил Передонова до передней.. На прощанье обнялись и поцеловались. Передонов остался доволен этим посещением.
"Голова за меня", - уверенно думал он.
Вернувшись к Тишкову, Скучаев сказал:
- Зря болтают на человека.
- Зря болтают, правды не знают, - тотчас же подхватил Тишков, молодцевато наливая себе рюмку английской горькой.
Видно было, что он не думaет о том. что ему говорят, а только ловит слова для рифмования.
- Он ничего, парень душевный, и выпить не дурак, - продолжал Скучаев, наливая и себе и не обращая внимания на рифмачество Тишкова.
- Если выпить не дурак, значит парень так и сяк, - бойко крикнул Тишков и опрокинул рюмку в рот.
- А что с мамзелью вяжется, так это что же! - говорил Скучаев.
- Кто богу не грешен, царю не виноват!
- А он хочет грех венцом прикрыть.
- Грех венцом прикроют, подерутся и завоют.
иногда напустят его. Но Тишкову было все равно, слушают его или нет; он не мог не схватывать чужих слов для рифмачества и действовал с неуклонностью хитро придуманной машинки-докучалки. Долго глядя на его расторопные, отчетливые движения, можно было подумать, что это не живой человек, что он уже умер, или и не жил никогда, и ничего не видит в живом мире и не слышит ничего, кроме звенящих мертво слов.